– Инструктор! – кричали мы хором. Звук отражался от голых стен и прыгал по старому бомбоубежищу. Скрежет снаружи затих. Мы напрасно стояли и ждали минуту, другую, третью…
– И что это значит? – сказал наконец Гриша.
– Дверь очень толстая, – пробормотал Сэм.
– Спасибо, Кэп…
– Я уже пытался ее открыть, – он ближе поднес фонарь, и я увидела продольные царапины на двери. Рядом валялся погнутый железный обломок какой-то рухляди. Я представила, как Сэм в отчаянии колотит железякой в дверь, и мне сново сделалось стыдно.
Звуки не повторялись. Стены снова еле заметно вздрогнули, дрожь пробежала по потолку и затихла. Сырой воздух с каждой минутой казался все более густым и спертым. Я с ужасом осознала – туалета в помещении как не было, так и нет и то, что раньше казалось умозрительной деталью, теперь становится жуткой реальностью.
Гриша снова взялся рисовать рамку. Линии ложились на бетон причудливо, замысловато и вместе с тем уверенно. Такие картинки сделали бы честь любому гаражу в промзоне – но этим их назначение исчерпывалось. Стена оставалась такой же твердой и монолитной, как была, но Гриша рисовал и рисовал, и даже я понимала, что краска скоро закончится.
Мы с Сэмом сидели на разных концах одеяла. Фонарь стоял у Гришиных ног, тень с маленькой головой металась по стене, как бесшумное чудовище.
– Гриша, хватит, – не выдержала я. – Успокойся.
– Там Лизка с ума сходит…
– Она знает, что ты со мной и я тебя вытащу, – я пыталась шутить, но вместо шутки прозвучала глупость, – может, потому, что не хватило иронии в голосе.
– Кто он такой?! – Гриша отбросил баллончик. – Как он может у меня отобрать – мое? Мою способность? Все равно что проснуться с утра и понять, что разучился ходить! Или говорить! Или разучился… бриться!
– Гриша, отожмись сто раз от пола.
– Зачем?
– Полегчает.
Он посмотрел на меня безумными глазами, потом опустился на пол и начал отжиматься – сопя, бормоча, ругаясь.
– Я хочу сказать, что это вранье, – сказал Сэм.
– Что?
– Я прекрасно помню, как увидел тебя в первый раз. Я помню, что на тебе было надето. И как тебя провожали глазами все эти ботаны…
– Кого – меня?!
– Да. Сворачивали шею, когда ты проходила мимо. Ты их не замечала, потому что тебе было плевать.
– Зато тебя трудно не заметить, – я улыбнулась клейкими губами. Взялась за бутылку с водой – и отложила. Чем меньше я буду пить, тем дольше смогу обходиться без туалета.
– Послушай, – снова заговорил Сэм, – я… ладно, чего-то не помню. У меня амнезия… Но у меня есть воля, это я принимаю решения, я не марионетка! Не кукла из тряпок! Я себя ощущаю человеком, значит, я и есть человек!
– Конечно.
– Я полюбил тебя не потому, что меня… запрограммировали! Это вранье!
– Я знаю.
Сэм помолчал. Потянулся рукой к переносице.
– Или нет, – сказал вдруг охрипшим голосом. – Или это тоже часть программы… Я машу рукой – потому что я так решил? Или мне приказали?
Некоторое время он сосредоточенно водил ладонью перед лицом. Я вспомнила свои детские опыты: лет в двенадцать я пыталась обмануть предопределенность судьбы, внезапно меняя решения, и проверяла, не исчезнет ли мир за спиной, если резко обернуться.
– Расскажи обо мне, Даша, – прошептал Сэм. – Что со мной не так?
– Все так.
– Ты не поняла… Есть какая-то нелогичность, неправильность… Должна быть, если я запрограммированный робот…
– Ты не робот!
– Но ты поняла, о чем я спрашиваю?
Я задумалась.
– Как ты оказался на филфаке?
– Поступил… наверное. Я не помню.
– А почему ты не ходишь на лекции?
– Я пробовал, но мне скучно. Вся эта морфология, лингвистика…
– А как ты думал сдавать сессию?
– Я не думал, – он потер переносицу. – Я никогда не думал о будущем, Даша. Каждый день вставал… и даже не знал, чем буду заниматься вечером. Все у меня было: еда в холодильнике, деньги на карточке… Значит, все-таки робот?
– Что ты читал из Сент-Экзюпери? – спросила я неожиданно для себя.
– «Ночной полет»… «Планета людей»… Книга была такая толстая, старая, с самолетом на обложке…
Он снова с яростью потер лоб:
– А где она стояла, не помню!
Я взяла его за руку:
– Тебя ведет не программа. Была бы программа – ты бы ответил «Маленький принц».
– Почему?!
– Некогда объяснять… Слушай, Сэм. Я не знаю, что может этот человек… этот колдун, или кто он там. Но я знаю совершенно точно: то, что было на крыше Главного здания, – наше, там был ты. Старые самолеты в тумане – это твоя идея, это настоящий ты! Я вижу.
Он заморгал, пытаясь скрыть, что в глазах его больше влаги, чем обычно бывает у мужчин:
– Я тебе верю.
Гриша отжимался, с его лба на пол падали капли пота. Руки его уже сводило судорогой, но он рычал – и отжимался дальше. Я сидела, привалившись к Сэму и ни о чем не думая, несколько легких отрешенных минут. А потом мои мысли снова понеслись по кругу, пытаясь собрать воедино разрозненные кусочки головоломки: мой кулон, мой отец, человек из Лондона, Сэм…
– Колдун не мог быть другом моего отца, – пробормотала я вслух. – Это тоже вранье. И уж конечно, после всего, что он творит, – никаких переговоров, только война…
Обессиленный Гриша рухнул на пол бревном.
В этот момент я снова почувствовала чужой взгляд. На меня смотрели сверху – сквозь все перегородки, тонны земли и песка, сквозь бетон и битум, внимательно и хищно. Рука моя потянулась к шее, туда, где прежде висел амулет…
Это чувство, знакомое с отрочества. Оно посещало меня, когда я снимала кулон. Кто-то ищет, высматривает меня, кому-то я нужна, и не для хорошего дела. Кто-то ищет меня…
Впрочем, уже нашел.
Мы могли ориентироваться только по часам наших мобильников, но батареи в этом подземелье садились как-то ненормально быстро. Под утро мне удалось ненадолго задремать на одеяле, в обнимку с Сэмом. Фонарь потускнел и почти погас, Гриша долго вертел ручку, но света прибавилось ненамного. Одинокая голая лампочка, питавшаяся от непонятно какого аккумулятора, тоже померкла и начала мигать.
Стены бомбоубежища еле заметно вздрагивали. Больше не слышалось ни звука. Это были самые страшные часы – мы все не спали, тишина и глубина давили на нас, душили и вызывали панику.
– Давайте петь по очереди, – сказал Гриша.
– Я не умею петь, – пробормотал Сэм.
– Даша, ты должна знать много стихов на память, – не унимался Гриша. – Почитай нам.
– «Ко мне он кинулся на грудь, но я успел в него воткнуть и там два раза повернуть свое оружье…»
– А повеселее?
– Это веселое.
– Давай тогда в города играть? Я говорю «Москва», а ты, Сэм?
