самыми тяжёлыми. Тошнота подступала, ресницы снова взмокли.
Дальше пошло легче, но всё равно гадко.
Я никогда раньше не пила кровь, разве что вкус собственной иногда появлялся во рту, когда прикусишь губу или выпадет молочный зуб, ну, или палец пораненный обсосёшь. Не знаю, может это обычный вкус любой крови, которая успела хорошенько остыть. Может, у вампиров она отвратительнее, ведь они негниющие трупы, ходячие мертвецы.
И сейчас я надсадными глотками проталкивала кровь такого мертвеца в собственное горло. В желудке стало прохладно, по телу пошли странные мурашки.
— Молодец, — сказал вампир, когда я оторвалась от опустевшей посудины и, тяжело дыша, открыла глаза. На губах остался солоновато-медный привкус. Вынув платок из моих безвольных пальцев, Рихард промокнул мне уголки рта и почти ласково выдохнул: — Теперь засыпай, я обработаю твоего отчима и на днях заберу тебя.
Сполоснув кружку в умывальной чаше, вампир поднялся и пропал в темноте.
Оконные рамы тихо затворились.
Я осталась одна во мраке, разгоняемом лишь огарком свечи. Больная, разбитая и ошарашенная. Взгляд упёрся в косые перекрытия потолка, но сосредоточиться не смог, картинка расплывалась. Рот остался безвольно приоткрыт, а подушка под головой пропиталась потом; спутанные волосы стали отвратительно сырыми.
Когда вампирская отрава просочилась в кишечник, меня скрутило, но живот быстро успокоился. Интересно, если от этой дряни пронесёт, её снова пить придётся?
Грудную клетку сотрясло от дурного смеха, в лёгких нехорошо засвистело.
Что я наделала? Неужели, действительно согласилась? Что теперь со мной станется? Я смогу остаться собой или во мне начнут прорастать всякие дикости? Насколько сильной окажется власть вампира надо мной? И что ждёт меня на том свете? Ведь получается, я только что добровольно прокляла свою душу…
Но я не хотела умирать. И сейчас не хочу. Мне дали шанс отсрочить свой уход, я его приняла. Поздно спохватываться, так ведь?
Навалилась усталость, но не та, изводившая меня уже много дней. Нет, в ней было нечто пьянящее, будто мне разрешили выпить неразбавленного вина. Это наваждение заглушало мучения, причиняемые долгой хворобой. Мне становилось хорошо и пушисто, как котёнку, засыпающему под мурлыканье мамы-кошки.
Ленивая песнь комара, кружившего в пустоте, казалась всё более заунывной, удаляющейся. Глаза двигались медленно, будто заторможенные. Мысли в голове едва ворочались — я совсем посоловела.
Затем пришла бездонная, уютная темнота.
Ни боли, ни снов, ни бреда.
Лишь мрачное блаженство.
Глава 19. Рихард фон Шнайт
— Всё, Войко, теперь ты не единственный мой отпрыск, доволен? — едва распахнув дверь рубки, осчастливил я.
— Рихард… — великан расплылся в улыбке до ушей, поднялся и заключил меня в медвежьи объятия. — Ты поступил правильно, вот увидишь!
— Чего ты так радуешься-то? — я отстранил это скопище мускулистого добродушия. — Сам будешь о ней заботиться. Мне здесь детские капризы не нужны. Научишь знать своё место, ясно?
— Ты будто о собачке говоришь, — покачал он головой.
— Кстати, о псовых. Щеночка уже выгуляли? Или до утра всех троих лучше не ждать? Впрочем, наплевать. Меня до завтрашнего вечера не беспокоить.
Я взял книгу и лампу, отбросил люк в полу каюты и забрался в своё логово.
Скоро наша холостяцкая берлога окажется безвозвратно осквернённой. Всегда просто мечтал завести ребёнка! И даже не развлёкся напоследок.
Анка отшила, другую охмурять лень, да и к бесам всех. Отдохну интеллектуально.
Я взбил подушку, улёгся поудобнее, раскрыл томик и принялся читать.
Но меня отвлекало щемяще-прекрасное чувство. То удивительнейшее ощущение, когда твоё естество прорастает в другом человеке. Моя кровь распространялась по организму девчонки, и было трудно сдержать восторг от этой экспансии. Я уронил книгу на грудь и закрыл глаза, позволяя себе лишь ненадолго придаться эйфории.
Где-то на задворках сознания рождалась наша ментальная связь, которая теперь прервётся только с окончательной смертью одного из нас. Ну, или если однажды этот рыжий птенчик наберётся личного могущества, чтобы выпорхнуть из гнёздышка самостоятельно. Или если я соблаговолю отпустить девчонку и по доброй воле разорву кровные узы. В общем, жизнь полнится вариантами, и никогда не знаешь, к чему приведёт излишняя щедрость — делиться кровушкой следует осмотрительно.
Со мной тоже было не очень стандартно, коли на то пошло.
В 1417-м, спустя два года после смерти моего отца, Герберта фон Шнайта, матушка нарядилась в подвенечное платье и вступила в новый союз: с моим горячо любимым дядюшкой. В летящем наряде, расшитом золотом, с изящно уложенными волнами каштановых волос, она напоминала прекрасную фею из сказок, которые ещё читала мне перед сном.
Первая брачная ночь стала последней в её смертной жизни. Следующим вечером я увидел бледность её кожи, пронзительный взгляд и удлинившиеся клыки за пунцовой помадой. Вальдемар оборвал её жизнь без всяких отсрочек.
Мне было семь лет, и я толком не понимал, что происходит. Почему любимая мамочка начала меня избегать? Почему больше не желает заключить меня в объятия, переложила всю заботу на нянек и отворачивается при виде моих разбитых коленок?
Мальчишкой я не знал, как оглушает молодого вампира частое сердцебиение смертных, как привлекательно пахнет их кожа, как манит живое тепло, не говоря о проступивших в ссадинах каплях крови. О, предки, такое просто невозможно стерпеть! Сейчас я более чем понимаю, какие несусветные усилия прилагала мама, чтобы не сожрать меня, как кошка
