В блиндаж входит Ненашев.
— Так, славяне. Получен приказ. Держаться до завтра, до двадцати четырех часов. Держаться сколько сил хватит и сверх того. Помощи не будет, рассчитывать следует только на себя. В двадцать четыре то, что от нас останется, должно отойти вот на этот рубеж.
Он показывает на карте новый рубеж обороны.
— Наша задача — затормозить движение дивизий Гудериана, заставить их развернуться раньше времени. Тогда их и причешут.
— Опять отступать!
— А что прикажешь делать? Против нас — танковая группа. Можно, конечно, всей дивизией лечь Гудериану под гусеницы. Только это его не остановит. Так что, славяне, поняли? Отход в двадцать четыре и ни минутой раньше!
— Отход, отход! Когда это все кончится? Надоело пятиться!
— В самом деле, гвардия, ты же по небу летаешь. Тебе сверху все видно. Что там насчет наступления, ничего не разглядел?
— Разглядел.
— И что же?
— Будем наступать, мужики, непременно будем. Не так скоро, как нам хочется, но и не так долго этого ждать, как Гитлеру бы того хотелось.
— Интересно, как это все будет происходить?
— Ясно одно: нелегко это будет. Дай-ка гитару.
Перебрав струны, я запеваю:
— От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее раскрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала…
Вслушиваясь в слова песни, Ненашев начинает разливать по кружкам самогон.
— Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, принял пулю на вдохе, но на запад, на запад ползет батальон, чтобы солнце взошло на востоке.
Лейтенанты и танкисты шепчут про себя врезающиеся в душу слова Высоцкого, а я завершаю:
— Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!
— Вот и выпьем за то, чтобы солнце всегда всходило на востоке, — говорит Ненашев, поднимая свою кружку.
Меня несет, и я выдаю весь свой репертуар. От выпитого зелья я несколько теряю контроль над собой и выдаю слушателям такие вещи, как “Звезды” и “Последний бой”. Правда, спохватившись, удачно захожусь кашлем на строчке “вон покатилась вторая звезда вам на погоны”, а слова “четвертый год” заменяю на “который год”.
Когда я устаю, запевает комбат. Звучат больше народные и казачьи песни. Здесь и знаменитый “Черный ворон” — древняя песнь русских воинов, и “Вниз по. Волге-реке”, и “Любо, братцы, любо!”, и многое другое.
Снова гитара переходит ко мне. И снова в блиндаже звучат песни Высоцкого и Окуджавы.
Постепенно тяжелый день и выпитое берут свое. Голова становится свинцовой, пальцы уже не нащупывают струны гитары. Ненашев отводит меня к месту на нарах и через несколько минут сам пристраивается рядом.
Я засыпаю с мыслью, что мое дело здесь, в 41-м году, сделано. Значит, скоро домой, в девяностые годы. Интересно, как это…
Если человек служит в спецслужбе, в сердце его поселяется вероломство, а в душе — жестокость.
Р.Хайнлайн
— Товарищ гвардии капитан! Подъем! — слышу я знакомый голос и чувствую, как меня кто-то расталкивает.
Открываю глаза. Передо мной стоит мой ведомый. Гена Шорохов.
— Давай, командир, скорее. Полковник приказал: мухой! Живого ли, мертвецки ли пьяного, а доставь комэска.
— В самом деле, друг, собирайся скорее, — торопит меня Ненашев. — Немцы уже зашевелились. Не ровен час ударят, тогда уже не взлетите.
Он протягивает мне полную фляжку:
— Возьми в подарок. Это я специально для тебя налил, когда ты его похвалил. Спасибо за все, за песни в особенности. Хороший ты мужик, Андрей! Живи, удачи тебе!
— И тебе, комбат, удачи!
Мы обнимаемся.
— Даст бог, еще встретимся, — говорит Ненашев.
Киваю, а сам думаю: вряд ли. Со мной ты, во всяком случае, уже не встретишься. Я свое дело сделал, мне пора домой.
Мы подходим к “У-2”.
— Куда летим, Гена?
— Под Починок.
— Ты не в курсе, — спрашиваю я Геннадия, — госпиталь куда перевели?
— В соседнее село. Мы над ним на посадку заходите будем.
Нам с Ольгой опять повезло.
В штабе мне не дают даже доложить о прибытии. Минут пять меня тискают в объятиях Лосев, Федоров и Жучков. Наконец мы садимся, Лосев закуривает, угощает меня и говорит:
— Честно сказать, я уже думал Николаева комэском назначать, когда он доложил, что ты с шестеркой схлестнулся. А когда твой голос услышал, решил, что у меня галлюцинации. Ну, Андрей, сто лет проживешь, раз из такого переплета выпутался!
— Это верно, Андрей, — подтверждает комиссар, — никто даже мысли не допускал, что ты жив останешься. Жучков сидит и репу чешет: кто же в этом квадрате трех “мессеров” завалил? На тебя, каюсь, даже я не подумал. Жди вечером в гости.
— Ладно, давай к делу, — говорит Жучков. — Ты как, работать можешь?
— Вполне. Руки целы, ноги целы, что еще?
— Вот и хорошо! Бери карту. Видишь расположение передовой дивизии Гудериана и ее тылы?
— Сам наносил.
— Сегодня первый вылет через сорок минут. “Колышки” пойдут месить эту дивизию. Твоя эскадрилья прикрывает. Второй вылет в двенадцать. “Су-2” пойдут долбить склады ГСМ. Прикроешь и их. Вот точки встречи. “Колышки” жди на высоте две тысячи, по “сушкам” я уточнюсь перед вылетом. Задача ясна?
— Задача-то ясна. Только машины у меня нет.
— Кто это тебе сказал? Хороши бы мы были, если бы комэска безлошадным оставили! Иди, принимай новую машину. Прямо с завода. Вчера вечером пригнали. Твой номер — семнадцатый.
— Как у Волкова?
— Как у комэска второй!
На стоянке я не успеваю подойти к новенькому “Яку” — меня перехватывает моя эскадрилья. Восторги плещут через край. С трудом утихомириваю их, чтобы поставить задачу.
Наконец я могу подойти к своей новой машине. На ней уже нарисована вся наша символика и красуется двадцать семь звездочек и корон.
Крошкин сияет, мнет мне бока (я уже начинаю уставать от этих проявлений восторга) и говорит:
— Командор, машина — зверь! Движок новый, модернизированный. Километров на тридцать-сорок в час больше даст. Клянусь мамой!
— Это хорошо! Только ты последнюю звездочку перекрась на корону.
Мы с Сергеем, Шороховым и Крошкиным сидим на плоскости “Яка” и ждем команды на вылет.
— Все-таки хорошо, что ты меня накачал перед вылетом, — признается Сергей. — Я когда увидел, что на тебя сразу шесть “мессеров” навалились, все на свете забыл и уже пошел в атаку. Потом вдруг как молотком по башке! Ведь он же специально вперед пошел, чтобы их всех на себя взять! Ведь об этом речь-то и шла! Умом понимаю, а сделать ничего не могу. Руки сами по себе машину ведут. Метров шестьсот всего оставалось, когда я заставил себя отвернуть и уйти в облака. Лечу, а перед глазами ты среди шести “мессеров” кувыркаешься. Докладываю, а вижу все то же. Только когда твой голос услышал, это видение пропало. Не знаю, Андрюха, как бы я смог жить, если бы ты не вернулся?
