– Неприлично юной леди летать в таком виде по любимой аллее нашего господина! – имел он в виду.
– Не могли бы вы поделиться частью одежды с юной леди! – неожиданно для себя затявкала Лена голосом маленькой собачки.
– Только из уважения к гостье хозяина, – отбрехался в ответ дворецкий.
Он вынул из кармана огромный носовой платок, словно фокусник – доставал и доставал его – огромный, как скатерть. И, сложив с угла на угол, повязал Ленке вокруг бедер с изящным поклоном.
Потом снял с шеи бант и с еще более изящным поклоном жестом показал ей поднять руки кверху.
Лена подчинилась.
Он повязал свой галстук вокруг ее груди и сделал изысканный бантик спереди.
Отступил на шаг, полюбовался, после чего с улыбкой воздел палец к небу, показывая, что придумал нечто еще более остроумное.
Он вынул из рукавов сюртука широкие белые манжеты с запонками и начал проделывать с ними нечто волшебное. Ленка глазом моргнуть не успела, как у него в руках очутились туфельки-лодочки с пряжками, в которых угадывались золотые запонки.
И с вовсе уж наиизящнейшим поклоном он надел их девушке на ноги, щекотно обмахнув ладонью с пяток песок.
Туфельки были мягкие и удобные.
– Тяф! Тяф-тяф! – сказала Лена, что означало: «вы просто волшебник».
Но дворецкий сделал величественный отрицательный жест, по-военному развернулся и, высоко подняв ногу, шагнул прямо в стену сирени и двинулся сквозь кусты, проламываясь с адским хрустом и треском.
Сирень сомкнулась за его спиной.
– Во, класс! – воскликнула Лена.
Теперь перед ней оказалась дверь. Обычная дверь. Такая, как в ее московской квартире. Или почти такая. Коричневая, гладкая. С пластмассовой желтоватой ручкой.
На двери было написано: «Black room».
Чего-то подобного Лена и ожидала. Надпись была на табличке, привинченной на шурупах, заляпанной по краям коричневой краской. Буквы были вдавлены в пластик и закрашены черным. Так был сделан номер на двери Ленкиной квартиры.
Дверь стояла поперек сиреневой тропы сама по себе. Но Лену это не смутило. Сон же…
Она открыла дверь.
Вошла.
Нашарила на обычном месте выключатель.
Щелкнула им.
Но вместо света в темноте включилась лестница.
Именно включилась. То было просто темно. А то в черноте проступили ступени, уходящие вниз. Они были грубые, каменные, и оттуда, куда они вели, потянуло сыростью и теплом.
– Мне туда? – ни к кому не обращаясь, поинтересовалась Лена.
– Спускайся, дитя мое, – услышала она голос Остина, тот голос, который возникал у нее в голове, когда они общались.
– Пора бы мне уже и проснуться, – заметила она, но начала спускаться, потому что так было надо.
Во тьме открылся огромный зал с могучими квадратными колоннами, уносящимися в темноту, где угадывался свод.
Как и откуда брался неяркий ровно разлитый свет, она не могла понять, да и не гадала.
Она шла вперед, к невероятно высоченной, черной тени Остина на стене.
– Я пришла, – сказала она.
– ШЛА! ШЛА! ШЛА! – подхватило эхо.
– Где мы? – спросила она потихоньку, стараясь не дать эху шанса.
– Мы под моим домом, – ответил Остин, – в тронном зале замка Великой Тени.
– Как это? – не поняла Лена.
– Моим предкам было предписано сровнять замок с землей, – ответил Остин. – Не сносить, а именно сровнять с землей, – он хихикнул, – и его сровняли. Засыпали по верхушки башен, а сверху позже был построен мой дом. Замок стал чем-то вроде подвала. Но так и остался замком Грейт Шедоу…
– Здесь жутковато, – призналась Лена.
– Ну, это не всегда было так. Когда-то здесь было великолепно. Если верить хроникам. И может статься, что в скором времени так будет вновь.
– Вновь? – переспросила Лена.
– ВНОВЬ! ВНОВЬ! ВНОВЬ! – подхватило ликующее эхо.
Лена поняла, что зачем-то нужна Остину. Он хочет сказать ей что-то важное. Его просто распирает от желания рассказать ей. Но он одновременно боится ее. Потому что не может понять.
Она никак не могла взять в толк, что в ней такого страшного.
И вдруг поняла, что всё время он следил за ней, в ее блужданиях по этому странному сну. И теперь он не знает, какая именно Лена перед ним. Настоящая или зазеркальная. Ведь они так похожи.
– Это же сон, – сказала она, будто оправдываясь.
– ОН! ОН! ОН! – подхватило эхо.
Но Остина уже не было в зале.
Он куда-то исчез.
«Теперь мне нужно вылететь в трубу!» – почему-то решила Лена, представив какой-то огромный камин, который непременно должен быть где-то поблизости. И тут же представила, что в каминной трубе должен быть сооружен лифт. Непременно с зеркалами.
И перспектива увидеть в зеркалах свои отражения испугала ее больше, чем всё, что происходило до сих пор.
Она могла потеряться в этих зеркалах.
И еще поняла на волне страха, что Остин ее не отпустит. Она останется здесь. НАВСЕГДА! Потому что нужна ему.
И это было еще хуже, чем всё осознанное до сих пор.
И Лена проснулась.
Рассвет, отнюдь не бледнолицый, каким он бывает в столице Мира, а по-южному румяный, крался по улицам города Нэнт, вытесняя ночь из темных закоулков. Он заглядывал в окна и будил горожан.
Горожане просыпались в особенном расположении духа, ибо это был день праздника. Праздника бесхитростного, но наполняющего гордостью.
Молчаливые часы на треугольной Сторожевой Башне – символе города, на площади Эмейзинг-Оурин-Циркус, вынырнули из ночного мрака первыми, как и подобает часам на Сторожевой Башне с Колоколом Последнего Дня.
Молчаливые часы, словно маяк над пучиной моря, стерегущий прибой, вынырнув из бесконечного потока времени, вознесенные над домами, созерцали величественно, как славный город прощается с мраком ночи.
Сочинитель Лендер проснулся в гостинице жандармерии города Нэнт, в маленькой спаленке, похожей на пенал.
Здесь помещалась только неширокая кровать на толстых ножках белого дуба, комод, со специальными ящичками для оружия и принадлежностей к нему, бюро, видимо для того, чтобы командировочные номерные могли за ним писать отчеты, да вешалка, более приспособленная для развешивания полицейской формы, нежели партикулярного платья. На ней даже была растяжка для сушки шлема, буде постоялец попал под дождь.
Зато здесь был ящик для обуви, выдвигающийся в коридор, для того, чтобы младший номерной – дежурный по этажу – вычистил обувь, и полицейский мог с раннего утра щеголять в начищенных сапогах. Лендер вечером сомневался относительно того, справятся ли привычные к полицейским сапогам руки чистильщика с его обувью, но всё же решил рискнуть.
И от этого воспоминания о вчерашнем весьма насыщенном дне память сочинителя Лендера стремительно отмоталась назад, и он вспомнил дикую историю о человеке-саламандре.
