Туман рассеялся. Идти в полный рост стало опасно, только ползком. Очень неудобный способ передвижения, когда боишься опоздать. Ползли долго, мимо тех самых кухонь — вожделенных и недоступных, мимо госпитальных палаток, мимо полосы артиллерийских установок. Развороченная взрывами местность была опасно топкой, одежда промокла насквозь, пропиталась густой и смрадной болотной жижей. Ею же были вымазаны волосы и лицо, да так, что ни одного светлого пятна. С одной стороны, маскировка — лучше не придумаешь, с другой — холодно и противно, особенно когда в рот попадёт. Гадкой была грязь, но гораздо хуже — то, что она скрывала. Под руку то и дело попадалась всякая дрянь, опасная, царапающая в кровь: куски колючей проволоки и искорёженной брони, острые осколки снарядов. А ещё — что-то скользкое, подозрительно мягкое. Что именно — знал цергард Эйнер, и регард Гвейран тоже знал, и оба от души надеялись, что юный их спутник любопытствовать не станет. Но надежды их не сбылись. Нашарив очередной раз непонятный удлинённый предмет, вроде бы, завёрнутый в шершавую тряпку, он не поленился — выудил, рассмотрел — и отшвырнул от себя, едва удержавшись от крика. Это была оторванная человеческая рука.
…На передовой стояло затишье. Артиллерия молчала, лишь белые осветительные ракеты время от времени взмывали в тёмно-серое небо, да несколько пулемётов перекликалось где-то в стороне сердитым лаем — огонь вёлся без приказа, просто у кого-то на позициях сдали нервы.
Как всегда бывает весной, Гразенда опускалась за горизонт медленно, окрашивая свой край неба в жутковатый багровый цвет. Ещё не успели догореть последние её лучи, а навстречу уже выкатилась Дага, после нескольких минут темноты снова посветлело, «Как в полнолуние», — отметил про себя Вацлав. От разбитых и сгоревших корпусов бронемашин протянулись длинные густые тени, только в них и можно было укрыться от посторонних глаз, и сидеть, затаившись, чтобы не услышали. Люди были совсем близко — ночной ветерок, пропитанный запахами мокрого металла и пороха, доносил их голоса. Агард напряг слух, ему было интересно, о чём говорят и думают бойцы на самом переднем крае войны. Разобрать удалось немногое, речь шла всё больше о еде. И ещё — нарочито громко, чтобы все слышали — о наступлении, от которого «больше вреда, чем пользы», и об «идиотах», которые «придумали гнать народ на убой, а сами, поди, сидят в своих штабах и греют жирные задницы». И Тапри стало обидно до горечи от такого несправедливого суждения, хотелось подойти и сказать этим недовольным болтунам: «Вот они мы, не в штабе, а рядом с вами, лежим в одном кровавом болоте, такие же голодные, такие же мокрые. Да только вы здесь и останетесь, все вместе, среди своих. А нам втроём ещё на ту сторону перебираться, к врагу прямо в лапы! И всё ради вашего же будущего, ради жизни планеты. А вы… Эх, вы…» Жаль, что сделать это можно было лишь в мыслях.
Время шло. Темнее не становилось.
— Зараза, — шипел цергард, глядя в безоблачное ночное небо. — Если атаку не начнут, так и просидим зря до утра! Стоило спешить!
— Не дёргайся, лучше спи пока, — посоветовал Гвейран, справедливо полагая, что из них троих роль терпеливого, умудрённого опытом старшего товарища больше всего подходит именно ему (хотя по жизни-то он терпением как раз и не отличался). — Наверняка скоро начнётся. Слышишь, уже миномёт где-то работает!
Раскатистое эхо далёких взрывов доносилось с правого фланга, и Тапри снова стало досадно: какой-то чужак-пришелец, проживший триста лет без войны, умеет на слух отличить миномётный огонь от бомбёжки, а он, коренной церангар, не знавший ни дня мирной жизни — до сих пор путает.
А Гвейран оказался прав. Очень скоро заухало, загрохотало всё вокруг, так, что страшно было хоть на секунду зарыть рот, могли не выдержать барабанные перепонки. Квандорские мины летели сериями по десять-двенадцать штук, с короткими перерывами. Они рвались вокруг, вздымая фонтаны маслянистых чёрных брызг. Топь клокотала и кипела, самые крупные воронки затягивались на глазах. Арингорад отвечал непрерывным огнём из понтонных орудий, снаряды летели, оставляя в тёмном небе огненные следы. Мелким пунктиром сверкали трассирующие пули. Пулемёты стрекотали, не умолкая ни на секунду, вели веерную стрельбу — слева направо, справа налево, низко, над самым субстратом. Тут уж не будешь ни о грязи думать, ни о том, что в ней похоронено — с головой нырнёшь. И вспомнишь, ох, вспомнишь родную планету-матушку, да не солнышко, небо и травку-муравку, а землю, надёжную и твёрдую, самой природой созданную, чтобы окопы рыть…
Первый бой — это всегда страшно. Бой ночной — страшно вдвойне. Крутится в темноте огненная, грохочущая карусель, и разобрать невозможно, где свой, где враг, где передний край, где тыл, куда бежать, куда стрелять, в кого целиться, и кто в этот миг целится в тебя. Бой дневной — это азарт атаки и чувство товарищества. В ночном бою человек одинок, каждый сам по себе, и помощи ждать не от кого. Рассчитывать можно лишь на собственный опыт, а если нет его — уповай на счастливую судьбу и молись Создателям, вдруг да повезёт, и останешься в живых, и захочешь вспомнить потом, как оно было, но в голове окажется лишь огненная каша, а на теле — кровоподтеки и ссадины, а то и раны, неизвестно в какой момент полученные. Потому что боли в бою не чувствуешь, она приходит позднее.
Всё это предстояло узнать агарду Тапри в ту ночь.
Позже, когда кошмар закончился, и он пытался восстановить в памяти ночные события, ему было стыдно до слёз, хуже, чем после нападения бронзоггов на крумской трассе. Ему опять казалось, будто он вел себя ужасно, как последний трус: дрожал, скулил, цеплялся за руки пришлеца и самого господина цергарда, и когда пришла пора бежать, из укрытия его выгоняли пинками…
На самом деле, вёл он себя ничуть не хуже любого новобранца, и даже лучше многих из них, потому что присутствие высокого начальства в какой-то мере мобилизовывало его, не позволяло полностью отдаться во власть эмоций. К примеру, он счастливо избежал пушечной болезни, иначе, наверное, и вовсе застрелился бы, не пережив такого конфуза.
А укрытие у них было замечательное — такое и впрямь жалко было покидать. Взорванный болотоход лежал на боку, до половины погрузившись в топь. Бронированная туша его надёжно защищала от пуль и осколков, пожалуй, единственной опасностью было прямое попадание мины, но ведь бомбы, как известно, в одну воронку два раза не бьют. Но тут существовала сложность иного рода — не им одним это убежище приглянулось. Время от времени рядом оказывались посторонние люди, и цергард даже переговаривался с ними коротко, восхищая юного адъютанта своей выдержкой, и воды кому-то давал, из собственной фляжки. А одному пришелец Гвейран перевязал голову, и тот убежал вперёд, ничего подозрительного не заметив. Так перепачкалась грязью одежда — в темноте не разобрать было, что она не форменная.
