Иван кивнул — понятно, куда без пошлины.
— А что так много-то? — спросил он.
— Время такое, — сказал таможенник. Аккуратно вырвал листок из тетради, протянул Ивану. — Плати или топай обратно.
— Тяжелое время, — сказал Иван.
— Да уж, — согласился таможенник. — Не без этого… Слышал новости? Придурки с Васьки вон бордюрщиков перебили зачем-то. Всех подряд — и женщин, и стариков тоже. Как так можно?.. Хотя чего я тебе рассказываю? Ты сам лучше меня… — Он нахмурился. — Э, ты чего побледнел? Да ты что, тоже из бордюрщиков?
— Да. — Иван пошатнулся. Голова снова кружилась. То ли от долгой ходьбы, то ли просто так.
— Понятно, — сказал таможенник. — Извини, друг. Я вот раньше вашего брата не очень любил, честно, но это же абзац совсем. Нельзя так с людьми. Чего эти василеостровцы, с цепи сорвались?
Иван снова увидел: Гладыш, оскалив зубы, вгоняет лом в неподвижное тело. Брызги крови.
— Это не они, — с трудом сказал Иван. — Это… адмиральские были…
От явной лжи свело челюсти.
— Э-э, — сказал таможенник. Глаза у него совсем разморозились. — Как тебя обработали-то… Адмиральцы тоже не сахар, согласен, но по сравнению с васькиными — просто все в белом. Тьфу ты. Говорят, там сейчас василеостровцев судить собираются. Как военных преступников. Ты бы в свидетели пошел, что ли? Это нельзя так оставлять, а то совсем оборзеют, сволочи. Они там и так огнеметами людей жгли, я слышал. Это уж совсем ни в какие гермоворота…
— Сколько платить, говоришь? — Ивану совсем не хотелось продолжать этот разговор. — Два патрона?
На его удивление, таможенник вдруг махнул рукой:
— Забудь. Давай, — он протянул руку. Лицо вдруг стало вполне человеческое.
— Что давай? — спросил Иван тупо.
— Как что? Печать поставлю. — Таможенник взял листок, подышал на печать, шлепнул два раза по листку, оторвал половину, другую вручил Ивану. — Давай, друг, проходи. А патроны ты себе оставь. Поверь, тебе нужнее.
— Да, — сказал Иван. — Спасибо.
На листке была прямоугольная печать «ДИСПАНСЕРИЗАЦИЮ ПРОШЕЛ».
* * *
Сменяются века.
Сменяются туннели.
Сменяются люди.
Сменяются вопросы.
На самом деле все то же самое.
История — это неприятности, которые случились с кем-то другим…
* * *
Иван лежит лицом вниз и думает.
В данный момент у этого положения даже нет конкурентов. Если Иван сядет, ему будет плохо, и его будет тошнить.
Если встанет — он просто потеряет равновесие и вернется в точку покоя.
Если попытается подтянуть ноги под себя, голова окажется ниже, чем сердце, кровь прильет к мозгу и Иван, скорее всего, просто потеряет сознание.
Нет, думает он. Какой интересный пол. Какой мрачный, жесткий, темный и холодный бетонный пол. И я на нем лежу. Внутри Иван чувствует ссохшийся, угловатый комок. Это желудок. Он болит. В данную минуту все можно выразить простыми словами. Вот печень. Она ноет. Вот голова — она думает. И болит, конечно. И кружится. Но в принципе, все просто — Ивану плохо.
Нет, лучше так. Ивану задумчиво.
Усилием воли он закрывает глаза и заставляет себя спать еще. Такое запихивание в сон, как патрон в патронник при открытом затворе. Р-раз. Идет туго, но идет. Иван спит.
Закрываем затвор.
Диггерам перед заброской положено спать двадцать четыре часа. А лучше сорок восемь. Потому что наверху не спят.
После заброски сколько хочешь. Если вернешься. И не забыть отлить на «герму» — это хорошая примета.
Но сейчас Иван не готовится к заброске, а просто спит. В крови у него повышенный уровень токсинов, пониженное содержание кальция и витамина С. Легкое обезвоживание в целом. Мерцающий ритм сердца. Последствия алкогольного отравления. Впрочем, по-русски это называется: хорошо вчера врезали.
Иван спит. И одновременно не спит. Видения и кошмарные твари где-то рядом, за стеклянной стеной, а сейчас он думает.
Все кончено. Все кончено.
Пищевод болит, словно вчера они пили кислоту. Иван спит, перед ним проплывают лица вчерашних собутыльников. Не лица — хари.
«Пей, бордюрщик», — говорили они и подставляли кружки. Темная жидкость льется из мешалки, воняя ацетоном. Рука, заросшая рыжим волосом. Под ногтями залежи каменного угля. Иван снова видел, как кто-то — возможно, он сам — протягивает руку и высыпает в эту рыжую подставленную ладонь горсть латунных и биметаллических цилиндриков. Пачки таблеток. Патроны, думает Иван в запоздалом приступе тревоги, антибиотики… черт. Он почти просыпается, но продолжает спать.
Надеюсь, это только сон. Иван надеется, что проснется, а патроны на месте, антибиотики на месте, сам он одет, цел, невредим и готов идти дальше.
Дальше, дальше, дальше…
Снова кружка, жидкость, ацетон, пылающая гортань. Потом он видит себя блюющего в санузле. Свободу попугаям! Дальше провал.
Иван спит и очень-очень надеется, что это был сон.
Голоса.
— Где твой бордюрщик?
— Вон дрыхнет.
Голоса приближаются. Это тоже сон.
— Блин, ароматец тут у тебя. Сколько их здесь? — голос с тягучей ленцой, повелительный.
— Шесть человек на палатку, — отвечает другой голос с обидой. — Все, как положено.
— Смотри, проверю… Этот?
— Этот.
Иван думает во власти дремы, что нужно встать и что-то сделать. Возможно, драться.
Потом думает: а зачем?
И продолжает спать.
Всплеск боли. Огненная кровавая гора образуется, вырастает в его ребрах. Иван переворачивается на спину. Он даже кричать не может, только открывает рот, как рыба. Вспышки перед глазами, как пятна автоматных выстрелов в темноте туннеля. «Вперед!», «Бей москвичей!», «Огонь!».
В ответ летит «Питерцы уроды!». И пулеметная кантата, разрывающая уши.
Иван открывает глаза. Все плывет и качается. Над ним нависает лицо.
— Очнулся, родненький? — говорит лицо ласково.
Толстая, изнеженная харя. Где-то он ее видел? Вчера? Иван щурится. Вчера — пустая зона памяти. Ничего. Кроме смутных воспоминаний о каком-то сне, нет ничего. Только боль в боку и эта ласковая харя.
Иван смотрит и молчит. Пока он еще во власти тишины и пустых, незаполненных клеток памяти. Как многоярусные койки в заброшенном бомбаре. Только запах гнили, заброшенности и плеск воды, когда переставляешь ноги в резиновых сапогах.
Харя наклоняется, занимает все видимое пространство. Иван думает, что еще чуть-чуть и она заполнит собой все метро, выдавит Ивана на поверхность. А потом и там все заполнит.
— Кто… ты? — говорит Иван непослушными губами.
Голос гулкий, как из цистерны резервного запаса воды. Ее использовали сразу после Катастрофы, потом забросили. Иван тогда с Косолапым рассматривали ее, переходя из помещения в помещение. Пляшущие лучи фонарей. Это, кажется, был бункер на Приморской. Или нет?
