Сандра вошла первой, загорелся свет — она дернула за рычаг, торчащий из стены.
— Загоняй машину. Сюда, к стеночке. Вот так.
Дверь захлопнулась за спиной Вадима. Внезапно нахлынула паника. Что он знает о Сандре? Ничего. Вдруг она охотница за головами? Приволокла к черту на рога, чтобы запереть, сдать своему этому… барону, получить денежки, или что у них там, и жить припеваючи. А его порежут на органы…
— Мне здесь не нравится, — сказал он по возможности бодро. — Если я захочу уйти… Я хочу отсюда выбраться!
Эх, нужно было брать пистолет!
— Куда ты пойдешь ночью один без оружия?
— Я могу, да? Прямо сейчас открыть дверь и уйти?
— Да пожалуйста! Но ты же не идиот!
— Она не заперта?
— Изнутри она открывается просто. Там выемка есть… да, эта. Нажимаешь, и…
Щелчок. Сандра не солгала. Она действительно добрая фея. Все-таки не зря он ее подобрал. Как говорится, делай добро и бросай его в воду.
Сандра не двигалась: ждала. Вадим закрыл дверь и виновато развел руками.
— Правильный выбор! — сказала Сандра и уселась за огромный овальный стол.
Вадим рухнул на разложенный диван, задрал голову, разглядывая сводчатый потолок и вогнутые стены, увешанные странными картинами.
Не удержавшись, Вадим приблизился к стене, чтобы внимательнее рассмотреть картины. Выполнены они были по большей части маслом и вблизи представляли собой беспорядочную мешанину мазков. Пришлось переключиться на акварели.
— Это что? Чье?
— Моего знакомого, Леон, он… художник, несмотря на то что барон. Когда у него начинает сносить башню, он запирается тут и рисует. Он вообще-то хороший парень, хотя и странный. Тут еще вторая комната есть, его мастерская. Туда лучше не ходить.
— Приперлись же, — пробурчал Вадим.
Его влекло к небольшому пейзажу: синеватая гладь озера, переходящая в лиловое небо, посреди которого — сотканное из облаков женское лицо.
Портретов среди картин не было. Одни пейзажи. Фантастические животные. Невиданные цветы.
Зачарованный, слонялся Вадим от стены к стене, от картины к картине. В груди ныло, словно в каждый рисунок было заложено чувство: вот светлая-светлая тоска по несбывшемуся, вот тоска вязкая, хватает за ноги и тянет в зыби, здесь — бессильная ярость разбивается волнами об острые скалы. Хватит, и так кошки всю душу изодрали!
Вадим вернулся на диван. Сжал голову. И что теперь делать? Вот надоест он девчонке, останется один в этом мире, подохнет же… Сандра села рядом, коснулась его руки.
— Эй! Не уходи в мысли. Не думай! Не смей! Свихнешься.
Вадим безучастно покосился на нее. Девушка продолжила:
— Тут есть мой недопитый коньяк. По-моему, пришло время напиться. Подожди, сейчас найду.
Сандра полезла в массивный комод, завозилась. Вадим наконец решил осмотреться. Мебели в помещении было мало: комод, три разнокалиберных стула, овальный стол и книжные полки. Книги громоздились стопками, занимали самодельные полки и валялись на диване.
— Так выпьем или поиграем в цивил?
— Не понял. — Вадим уставился на пузатую пластиковую баклажку.
— Наверное, тебе привычнее пить из хм… рюмки. Во-о-от.
Граненый стакан наполнился на четверть. Вадим поднес пойло к губам и скривился: оно воняло обувным клеем.
— Я точно не подохну от этого? Коньяк, блин! Самогон из резины, а не коньяк!
— Фиг его знает, помрешь, не помрешь, — девушка дернула плечами, — ты же нежный. Коньяк ему не нравится. Знаешь, сколько у Баронства такая бутылка стоит? Ну, у Кремля…
— Хуже не будет. Ну, за… не знаю, что и сказать. За что тут пьют?
— Наверное, за удачу. За встречу, я так понимаю, пить не стоит.
Спирт обжег горло, но Вадим стерпел. Не прошло и минуты, как голова закружилась и внутри потеплело.
— Я тоже была на твоем месте… Я ведь из лунарей, понимаешь? Я преступница оттуда, и я, — она вздохнула, — видишь, жива.
— Что же ты натворила? — Вадим изо всех сил старался не показать, что у него заплетается язык.
— Не подчинилась приказу. Не смогла стрелять в людей. Там были женщины. И дети. Совсем маленькие, с цыплячьими шейками… Я могла бы сделать вид… там же и другие были. А я психанула. Дура. — Она потупилась, мелкие кудряшки зазмеились по лицу. — Хочешь узнать, что лунари делают с преступниками?
Вадим кивнул. И ее прорвало.
В черной качающейся будке сумеречно. Напротив на корточках сидит парнишка в белом нарядном шарфе поверх темного пальто, сидит совершенно неподвижно. Иногда кажется, что он — манекен. Маленький круглолицый дядечка, даже скорее дед, бормочет под нос и раскачивается. Нас, преступников, сегодня трое.
Подхожу к решетке, встаю на цыпочки: мой город. Я вижу его в последний раз, но до сих пор не верится. Меня для него нет. Меня нет уже ни для кого, память обо мне стерта из базы данных. Наверное, что-то подобное испытывает плод во время аборта. Но я по-прежнему существую. Странное ощущение.
Вижу огромные ворота, выпускающие машину. Подтягиваюсь, прижимаюсь лицом к решетке.
Далеко отъезжать не стали, так и выпустили нас около самых ворот. Выхожу. Сырой ветер треплет волосы. Четверо мужчин в бронниках держат нас под прицелом автоматов, один из стволов направлен мне в лицо. Чувствую себя голой и совершенно беззащитной. Чувствую себя вещью. Бумажкой, которой подтерлись и теперь выбрасывают.
Солдаты знают, кто я, и они начеку. Один из них говорит:
— Осужденные, у вас есть две минуты, чтобы покинуть зону отчуждения. Ровно через две минуты мы открываем огонь.
Никто не двигается. Даже я не могу заставить себя шагнуть в неизвестность, хотя знаю, что они — военные. Никому из них не хочется оказаться на моем месте. Они выстрелят. Они делали это неоднократно.
У лысого дядьки сдают нервы, он бросается в ноги крайнему вояке, тому, что дал нам две минуты, и причитает:
— Это недоразумение! Я известный нейрохирург! Это несчастный случай!
Военный пинает его ногой в пухлый живот, смотрит на часы и говорит:
— Осталась минута двадцать секунд.
— Бежим! — Я дергаю парнишку за рукав и бросаюсь к маячащим вдалеке останкам домов.
Парень несется следом. Слышу его прерывистое дыхание. Доносится автоматная очередь — решилась судьба упрямого нейрохирурга. Еще очередь — это стреляют по нам. Не на поражение, для страха. На всякий случай падаю, попадаю в грязь. Парень продолжает бежать, запрокинув голову и нелепо размахивая руками. Глупый, необстрелянный.
Поднимаюсь, растираю грязь по куртке. Здравствуй, новая жизнь! Оборачиваюсь: машина уже исчезла за воротами. Сажусь на молодую траву, достаю сигареты — это все, что мне позволили взять с собой. И начинаю ржать.
