"Потолок, – подумал он отрешенно. – Постой, почему потолок? Я в госпитале?"
Он прислушался к своему телу. Никакой боли. Правда, ощущался легкий голод, но это, конечно, могло и подождать. Шевелиться, однако, было почему-то страшно.
"Погоди, – сказал он себе. – Погоди, Руди, не торопись. Хороший разведчик всегда должен знать, когда нужно спешить, а когда можно и спокойно обдумать создавшееся положение. Сдается мне, что это именно тот случай, когда время терпит. Итак, что ты помнишь последнее?"…
Он закрыл глаза и стал вспоминать.
Ночь. Теплая летняя ночь и крупные звезды в небе, с которыми ненадолго пытаются посоперничать сигнальные ракеты над передним краем. Полной тишины, конечно, нет. Вот где-то застучал пулемет, в ответ тявкнула сорокапятимиллиметровая пушка, затрещали автоматы… все стихло… ухнул филин, и снова одинокий винтовочный выстрел обозначил место и время: Россия, лето сорок третьего, война.
Их взвод гуськом бесшумно движется опушкой редкого леса по направлению к холму с полуразрушенной церквушкой и уцелевшей колокольней – отличное место для устройства пункта корректировки артиллерийского огня, если, конечно, русские их не опередили. Тяжелый "МГ-42" привычно давит на плечо, тело послушно движется сквозь опасную ночь, нервы напряжены, и душу постепенно охватывает знакомое опустошающе-сладкое чувство предстоящего боя, так что руки начинают слегка дрожать, а ноги слабеют. Сейчас это пройдет. Адреналин, впрыснутый в кровь, усвоится, и энергии хватит и на бой, и на долгое ожидание в засаде, и на победу, и, конечно же, на смерть… Вот и холм, и колокольня на нем, похожая на готовую к старту гигантскую ракету… Взвод рассыпался в цепь, и солдаты быстро и бесшумно преодолели подъем. Что было дальше? Да. Двух человек они оставили у колокольни, а сами вошли в деревню. Вернее, в то, что от нее осталось после недавних артобстрелов и бомбежек. "Гляди, сынок, что делает шрапнель", – совершенно непонятно откуда у него в голове возникла эта строчка из совершенно незнакомого (или забытого? или ненаписанного?) стихотворения, если, конечно, это были стихи. Во всяком случае, она, эта строчка, неотступно вертелась в мозгу, пока он, стараясь не хрустеть разным мусором под сапогами, осторожно шел к перекрестку, окруженный своими товарищами, такими же настороженными и готовыми открыть огонь в любую минуту, как и он. Мимо безобразных и почерневших остатков сожженных изб, казавшихся чернее самой ночи… Да, помнится, они дошли до перекрестка, но вот что было потом… Русские! Ну конечно! Русские вынырнули из-за угла почти целого двухэтажного кирпичного здания со своими "ППШ" наперевес – десяток ловких парней с характерными "кошачьими" движениями опытных разведчиков. Помнится, мелькнула мысль о встречном бое, и на душе сразу стало нехорошо, – он терпеть не мог встречного боя за его полную неразбериху и непредсказуемость. Но ведь боя-то как раз и не было! Или был? Нет, точно, не было. А почему? Он отчетливо помнил изумленное скуластое лицо русского автоматчика, который, казалось, вырос прямо перед ним в каком-то десятке метров, не больше… Стоп. Как он смог разглядеть его лицо, если было совершенно темно? Саму фигуру еще куда ни шло, но лицо… Свет! Да! Какой-то нереальный ослепительный зеленоватый свет, бьющий прямо с неба и не дающий тени. А потом… Он выхватил из кобуры "вальтер", но выстрелить почему-то не смог. Что-то помешало, и русский тоже не стрелял… Но что? Почему? Нет, дальше он ничего не помнил.
Ну ладно.
Рудольф Майер снова открыл глаза и попытался сесть. Попытка удалась. Оглядел себя: одет, сапоги на ногах, только куда-то исчезли оружие и боеприпасы, а также каска. Голова слегка кружилась, но пулеметчик, совершив над собой усилие, поднялся на ноги и осмотрелся.
Он находился в большой комнате без окон. На полу, поражая взгляд разнообразием поз, валялся в полной отключке родимый взвод.
Тряся головой, Руди машинально нащупал на ремне заветную флягу с отличнейшей русской трофейной водкой и, дрожащими пальцами отвинтив крышку, торопливо сделал изрядный глоток.
В желудке мгновенно потеплело, а в голове прояснилось.
– Боже милосердный! – вслух сказал он. – Неужели мы в плену?!
Он огляделся повнимательней, примечая то, на что не обратил внимания сразу. Во-первых, свет. В стенах и потолке отсутствовали не только окна и любые иные отверстия, сквозь которые могло бы освещаться помещение, но и какие бы то ни было источники искусственного света. То есть Руди не заметил ни ламп, ни светильников, ни вообще хоть чего-нибудь отдаленно их напоминающего. Тем не менее комната была освещена, и освещена хорошо. Казалось, свет проникает сквозь стены и потолок, и, несмотря на это, и стены, и потолок казались сделанными из очень плотного и твердого материала, равномерно окрашенного в серый цвет. Вначале Руди подумал, что это металл, но, присев на корточки и ковырнув поверхность пола ногтем большого пальца, отказался от этой мысли. На металл это было не похоже – совершенно другое ощущение, ноготь бессильно скользнул по гладкой и какой-то теплой поверхности… Нет. не мет…лл. Пластмасса? Похоже… Но это ж кому в голову могло прийти сделать дом из пластмассы?! Руди недоуменно пожал плечами и, перешагивая через тела товарищей, направился к темневшему на противоположной стене прямоугольнику двери. Внимательнейшим образом осмотрев предполагаемую дверь (тот же материал, только слегка утопленная в стену поверхность прямоугольника окрашена в более темный серый цвет) и не обнаружив ничего похожего на ручку или замок, Руди осторожно толкнул ее ладонью.
Ничего.
Может, она открывается вбок?
Он попробовал сдвинуть дверь влево… потом вправо… Не вышло. Дверь оставалась совершенно неподвижной.
Ч-черт!
Разозлившись, пулеметчик с размаха пнул дверь кованым сапогом.
Бесполезно. Даже звук от удара показался ему каким-то совсем уж приглушенным, а дверь не сдвинулась ни на миллиметр.
Кто-то застонал за спиной.
Майер обернулся и увидел своего командира взвода. Обер-лейтенант Хельмут Дитц сидел, обхватив голову руками. Рядом с ним заворочался ефрейтор Карл Хейниц, а чуть дальше приподнялась над полом ярко-рыжая шевелюра рядового Курта Шнайдера.
Разведчики начали приходить в себя.
Лейтенанту Велге снился яркий и удивительный сон.
В этом сне война давно закончилась. Она закончилась так давно, что было совершенно неважно, кто по-бедил. Вернее, не так. Это было важно для него лично, но он знал, что это уже несущественно для всего остального мира. А ближайший окружающий его мир в этом сне состоял из дощатой тенистой веранды, выходящей прямо в чудесной красоты слегка запущенный летний сад. На веранде стоял обширный овальный стол, застеленный белоснежной льняной скатертью, и он, лейте-нант Александр Велга, сидел за этим столом в тренировочных штанах, майке и тапочках на босу ногу. Справа от него на столе возвышался большой, до блеска начищенный самовар, слева – объемистая хрустальная ваза с вишневым вареньем, прямо перед ним дымилась горячим ароматным чаем белая чашка на блюдце, а напро-тив… Что за нелепица! Напротив сидел, развалясь, на таком же венском стуле, как и у него, какой-то долговязый белобрысый немец в ненавистном серо-зеленом мундире с погонами обер-лейтенанта. Мундир был изрядно подран во многих местах. Лицо немца постоянно и неуловимо менялось, и Велга все никак не мог отчетливо разглядеть его черты. Немец что-то говорил, помахивая левой рукой (в правой он держал чашку с чаем), что-то вроде бы доказывал, и он, Сашка Велга (вот бред-то!), внимательнейшим образом слушал этого немчуру и даже время от времени согласно кивал головой. Свежеструганым деревом пахли доски веранды, благоухали в саду цветы и травы, покой разливался по телу…
