Джоанна Мейсон спрашивает, можно ли что-либо сделать со сложившейся ситуацией: ведь всем ясно, что те, кто планировал Триумфальные игры, не могли предвидеть той огромной любви, что существует между победителями и Капитолием. Никто не может быть настолько жестокосердным, чтобы разорвать такую тесную связь!
Сеяна тихо раздумывает вслух о том, что в Дистрикте 11 все считают президента Сноу всесильным. Если он действительно может всё, почему бы ему не изменить условия проведения Триумфальных?
Чафф, идя по её стопам, заявляет, что, конечно, всесильный президент мог бы это сделать, только, должно быть, ему и в голову не приходит, что это вообще кого-либо волнует...
К тому времени, как подходит моя очередь выступать, публика уже чуть ли не с ума сходит. Люди вопят, рыдают, бьются в истерике и даже начинают требовать перемен... Вид моего белого свадебного платья вызывает чуть ли не мятеж: как!.. Не будет больше Пламенной Кэтнисс?! Не будет родившихся под несчастливой звездой влюбленных, которым бы ещё жить-поживать и добра наживать?! И свадьбы тоже не будет?! По-моему, даже профессионализм Цезаря даёт трещину, когда он пытается утихомирить толпу, чтобы я могла сказать свои пару слов. Но мои три минуты быстро истекают...
Наконец, топот ног и крики слегка стихают. Цезарь пользуется относительной тишиной:
— Итак, Кэтнисс, по всей видимости, в этот вечер всех нас переполняют эмоции. Есть ли что-нибудь, чем ты бы хотела поделиться с нами?
Мой голос дрожит.
— Только одно: мне так жаль, что никто из вас не погуляет на моей свадьбе... Единственное утешение, что вы, по крайней мере, смогли увидеть меня в платье невесты. Разве оно не прекрасно? — Мне не нужно смотреть на Цинну в ожидании сигнала от него. Я знаю точно — вот оно, то мгновение. Я начинаю медленно кружиться, поднимая рукава своего тяжёлого платья над головой...
Когда до моих ушей доходят вопли толпы, я воображаю, что они вызваны моей несравненной красотой. И вдруг замечаю, что вокруг меня начинает что-то клубиться. Дым! Дым от огня. Не от того искусственного, призрачного пламени, охватившего нас в колеснице на открытии прошлогодних Игр, а от настоящего огня. Он пожирает моё платье! Я впадаю в панику, видя, что дым становится гуще и плотней. Обгорелые, чёрные лоскутья шёлка облаком вьются вокруг меня, жемчужины горохом раскатываются по подиуму. Однако я почему-то боюсь остановить вращение — потому, наверно, что моя плоть не чувствует никаких ожогов. К тому же я твёрдо убеждена, что за всем, что происходит, стоит Цинна. Поэтому я кружусь, кружусь, кружусь... На какую-то долю секунды у меня заходится дыхание: это странное пламя охватывает меня целиком, с головы до ног, и... в одно мгновение оно гаснет — огня как не бывало. Я медленно останавливаюсь, размышляя, не осталась ли я совсем обнажённой на публике и зачем Цинне понадобилось сжечь моё свадебное платье.
Но нет, я не обнажена. На мне платье — по покрою в точности как сгоревшее свадебное, только угольно-чёрного цвета и сделано оно из мелких пёрышек. В ошеломлении поднимаю вверх свои широкие, падающие складками рукава... И вдруг вижу себя на телеэкране: я одета во всё чёрное, и только на рукавах белые пятна. Или правильнее было бы сказать — на крыльях?
Потому что Цинна превратил меня в сойку-пересмешницу.
От меня ещё поднимается дымок, так что Цезарь вытягивает руку как можно дальше, чтобы потрогать мой головной убор. Всё, что было на голове белого, сгорело, а на его месте осталась гладкая, облегающая голову накидка из чёрного материала, задрапированная на затылке и составляющая единое целое со спинкой платья.
— Перья... — бормочет Цезарь. — Ты похожа на птицу.
— Думаю, это сойка-пересмешница, — отвечаю я и слегка взмахиваю крыльями. — У меня есть талисман — золотая булавка, на ней изображена эта птица.
Тень узнавания скользит по лицу Цезаря, и, клянусь, он знает, что сойка-пересмешница — не только мой талисман. Она теперь символ куда более значимый! То, что в Капитолии будут рассматривать всего лишь как необычный, эффектный способ смены костюма, в дистриктах будет выглядеть по-другому и вызовет совершенно иную реакцию. Цезарь, однако, с блеском выходит из щекотливого положения:
— Ну что ж, шляпы долой перед твоим стилистом! Не думаю, что кто-нибудь станет спорить с тем, что твоя смена костюма — самое потрясяющее зрелище, которое когда-либо представало перед нашими глазами во время интервью. Цинна, я думаю, публика просит тебя! — Цезарь жестом призывает Цинну подняться. Тот так и делает и отвешивает аудитории маленький, изящный поклон. А меня охватывает внезапный страх за него. Что он натворил! Это же неимоверно опасно! Самый настоящий бунт! И он пошёл на это ради меня... Я помню его слова: «Не волнуйся, я все свои эмоции всегда направляю в работу. Таким образом я не нанесу вреда никому, кроме себя самого», — и боюсь, что он-таки нанёс себе непоправимый вред. Символический смысл, стоящий за моим огненным превращением, не останется тайной для президента Сноу.
Публика, до сих пор хранившая потрясённое молчание, разражается дикой овацией. Я едва слышу звонок, возвещающий, что мои три минуты истекли. Цезарь благодарит меня, и я возвращаюсь на своё место. Платье у меня теперь легче воздуха...
Прохожу мимо Пита, направляющегося на своё интервью, но он избегает моего взгляда. Осторожно опускаюсь в кресло, но никаких повреждений у меня нет, только крохотные облачка дыма там и сям ещё поднимаются от моей одежды. Моё внимание теперь обращено к Питу.
Цезарь и Питер ещё в прошлом году мгновенно и естественно нашли общий язык. Их лёгкая, непринуждённая болтовня, шутки и умение плавно перейти к захватывающим моментам сердечных излияний, типа того, когда Пит признался в любви ко мне, принесли им громадный успех у публики. Вот и на этот раз они без малейшего напряжения открывают беседу с нескольких шуток насчёт огня, перьев и недопережаренных цыплят. Но все, однако, видят, что у Пита душа не на месте, поэтому Цезарь прямо переходит к разговору о предмете, который заботит всех.
— Итак, Питер, что ты почувствовал, когда после всего того, через что вы прошли, вы узнали о Триумфальных играх?
— Я впал в шок. Ты понимаешь — в одно мгновение я вижу Кэтнисс, такую прекрасную во всех этих свадебных платьях, а в следующее... — голос Пита замирает.
— Ты вруг отдал себе отчёт в том, что свадьба так никогда и не состоится? — мягко спрашивает Цезарь.
Пит долго молчит, как бы колеблясь — сказать или не сказать. Он окидывает взглядом заворожённую публику, потом уставляется в настил подиума и наконец поднимает глаза на Цезаря.
