на ворохе соломы творилось непотребство. Куо-Куо я не видел, зато прекрасно видел Нюргуна. Брат был толкушкой в миске: вверх, вниз, снова вверх. Брат был дорогой в горах: подъем, спуск, опять подъем. Брат был морем: прилив, отлив, раз за разом. Он пыхтел, сопел, бурчал. А под ним стонало, охало, вскрикивало:
– Жених! А-а-а! О-о-о!
– Прекрати!
Я ринулся вперед и споткнулся, чуть не упал. Железная рука удержала меня за шиворот. Рубаха затрещала, на спине лопнул шов. Вторая железная рука обхватила горло беспощадным обручем. Тяжеленная пятерня глыбой камня рухнула на плечо. Пальцы – клещи.
Не спрашивайте, как я остался усохшим. Чудо? Подвиг?
– Пусти!
– Цыц! – прохрипел мастер Кытай. – Закрой рот!
Убьет, подумал я. Сперва меня, потом Нюргуна. Убьет, и поделом.
– Я их растащу! Я все исправлю!
– Чш-ш! Идем-ка отсюда…
Солнце, плохо различимое за облаками дыма, ослепило меня так, будто я всю жизнь провел в темном подземелье. Из глаз брызнули слезы. Первым, что я увидел, когда зрение вернулось к Юрюну-боотуру, был Эсех. Парень дрожал, забравшись под арангас. Ноги подобрал, уперся коленками в подбородок, спину выгнул дугой, словно его по новой к матери в утробу запихали. Зубами лязгает: д‑ды-ды‑ды, ды-ды! Вот уж не знаю, с чего это он дрожал дрожмя, сидя в полной безопасности – от пережитого страха или от лютой ненависти. Прибьет нас кузнец, не прибьет, а Нюргун и тут обставил гордого Эсеха Харбыра. Опозорил, украл победу. Завалил на солому, мнет да топчет.
Сказать по правде, я бы предпочел видеть в победителях Эсеха.
– Мастер Кытай! Я… мы…
Кузнец плакал. По корявому лицу его текли слезы – крупные, как летняя роса на листьях багульника. Слезы путались в морщинах, застревали в рыжей щетине, стекали в приоткрытый рот. Тыльной стороной ладони мастер Кытай утер лицо, размазав по щекам сажу. Солнце, успокоил себя я. Это все солнце. Белый Владыка, сделай так, чтобы все дело было в солнце…
– Внучата, – сказал кузнец. – Детишки пойдут.
Я обмер.
– Выращу, ремеслу обучу. Молоток подарю.
– Молоток?
– Ты не мешай. Пусть любятся, пусть. Девку понять надо, горе у нее. Ластится, квашня, к этим, – с нескрываемым презрением он кивнул на Эсеха. – В штаны лезет, ищет. А с них, с молокососов, какой спрос? Разве они знают, что куда совать? Совалка у них не выросла. Боятся девки-то, шарахаются. Орут, как резаные. Пятерых заиками сделала! Мы со старухой следим, лупим дурёху, на крюк вешаем… Да разве за ней, оглашенной, уследишь? Пугает детишек, а после рыдает втихомолку. Твой-то взрослый, хозяйство справное. Ума маловато, так разве ж в этом деле ум надобен? Слышь, и девка подтверждает! Да ты ухо-то наставь…
Я слышал. По-моему, на Восьмых небесах слышали.
– Не лезь, а? Сколько ждали, маялись – дождались…
– А мы?
– Что – мы? Кто – вы?
– Ну, спутники. Которые мальчишек в Кузню возят.
– И что?
– Мы же взрослые. Точно, взрослые! Чего она к нам не пристает?
Кузнец вздохнул.
– Боится, – объяснил он. – Боится она вас, перекованных. Страх ее берет, если по бабьему делу. Страх и ужас. Старуха выясняла: все внутри будто льдом кует. Гиблое дело, если льдом…
– Страх? А ухаживать за нами она не боится?!
– Тоже боится. Спрячется в кладовке, поплачет, чтоб никто не видел, и давай вас, лежачих, обихаживать. Кормит-поит, умывает, срамной туес выносит. Страх страхом, а больше ведь некому?
– А мы почему к ней не пристаем? Когда уже здоровые?
– Вы? – кузнец взъерошил мне волосы, как взрослый малышу. – Да вы же сами ее не хотите! Вот ты, например, хочешь?
Не успев сообразить, что обижаю мастера Кытая, я отчаянно замотал головой.
– Никто не хочет, – он криво ухмыльнулся. – Такие дела.
– Я хотел. Я правда хотел…
– Честно? Когда?!
– После перековки. Я уезжал от вас и думал, что женюсь на вашей дочке. Не сразу, потом. Я думал, думал и передумал. То есть забыл. Совсем из головы вылетело! Второй раз к вам приехал и не вспомнил. Вы простите меня, хорошо?
Кузнец долго смотрел на меня, словно впервые увидел.
– Славный ты парень, – буркнул он. – Ты поостерегись, славные долго не живут.
И обернулся к Эсеху:
– Эй, ты! А ну вылезай!
– Не вылезу! – огрызнулся юный адьярай. – Хитрый нашелся!
– Ну, как знаешь. А я хотел оружие тебе подобрать…
Лучшего способа выманить Эсеха из-под арангаса и сочинить было нельзя.
Для защиты дыхания моего
Преграду надежную мне изготовь,
Из восьми слоев железа броню,
Из трех слоев булатный щит,
Сверкающий, как серебро!
Жду, кузнец, что наденешь ты
Такую броню на плечи мои,
Такое оружье мне дашь!
Коль исполнишь просьбу мою,
Обрадуешь ты меня!
«Нюргун Боотур Стремительный»
Пурга улеглась. Буран выдохся, а может, умчался восвояси, убедившись: котел-невидимка ему не по зубам. Летняя жарынь по-прежнему царила над песком, больше похожим на копоть-крупчатку, зато снаружи сугробов намело от души! Тут – черным-черно, там – белым-бело. Саженный срез снега окружал Кузню со всех сторон. В небе, отдраенном колючей щеткой вьюги, без остановок крутился серо-стальной обод.
Я спустился с крыльца, шагнул к коновязи. Уотов арангас скрипел, жаловался, переминался с ноги на ногу. Великана-адьярая на помосте не было – наверное, устал спать и решил прогуляться. Куда? Вокруг – никого. Я пошел в обход. Ага, вот и любимая подруга – берестяная юрта-ураса. В юрте хрипели: тихо, надсадно. Эсех! «Я первый!» Его вчера ковали, ему и ураса. Нам с Нюргуном отвели комнату в кузнецовом доме. Счастье, что от входа близко, а то я бы точно заблудился. В доме Нюргуну не нравилось. Металл напоминал брату о тридцатитрехлетнем плене во чреве железной горы. Нюргун хмурил брови, кривился, как от кислой клюквы. Бубнил: «Не люблю! Не люблю!» Впрочем, упираться, как с облаком, он не стал и позволил закатить свою лавку под крышу.
С утра Нюргун выглядел хуже, чем вчера. Лицо серое, шелушится, будто пылью битое. Руки тряслись: мелко, по-старчески. Он надолго замирал, уставившись в одну точку. Когда его отпускало, брат часто-часто моргал и искал меня виноватым взглядом: «Звал, да? Я не откликнулся?» Хорошо хоть, до ветру попросился. Я отнес его облегчиться – нужник размещался в доме, как у нас. Раздел, подержал, обмыл, снова одел…
Это уже начало входить у меня в привычку.
«Скорее!» – колотилось сердце в груди. «Скорее!» – стучала кровь в висках. Время выгорало сухостоем в лесном пожаре. Сколько его осталось у Нюргуна? Горсточка? Две?! Надо ковать, а кузнец, как назло, куда-то запропастился.
Ну, побрел я искать.
Хрип, летевший из юрты, превратился в сухой кашель-горлодер. Я заглянул внутрь: на лежанке, на смятых шкурах, метался в бреду Эсех Харбыр. Голый мальчишка блестел от пота. Юрту насквозь пропитал тяжкий кислый дух. Обметанные губы пересохли, от них отслаивались белесые чешуйки. В трещинах проступала неприятного вида сукровица.
– Куо-Куо!
Да где ж ты ходишь, блудня? Или ты после вчерашнего не ходишь? Лежмя лежишь?! У изголовья стояла серебряная миска с водой. Я поднес ее к губам парня. Эсех дернулся, толкнул миску, пролил воду себе на грудь.
– Не бойся! Все хорошо…
Он вцепился в посудину обеими руками. Принялся жадно пить, не открывая глаз. Булькал, захлебывался, кашлял, но не остановился, пока не выхлебал все. Я отобрал у парня миску, и цепкие пальцы адьярая с неожиданной силой ухватили меня за грудки. Эсех привстал на ложе, обдал меня горячечным дыханием:
– Нет! Не кричал!
– Ты спи, во сне легчает…
– Я не кричал! – бедняга бредил. – Не кричал!..
Он снова зашелся в кашле, забрызгав меня липкой слюной. Пальцы разжались, и юный адьярай без сил рухнул на ложе. Да где же все? Бросили парня на произвол судьбы! За ним ведь уход нужен!
Я вынырнул из урасы, как из вонючего омута – и, не успев выпрямиться, ткнулся головой в живот мастера Кытая. Кузнец охнул и громко пустил ветры.
– Ой, простите! А я вас ищу…
Уши загорелись от вранья. Уж где-где, а найти в летней юрте кузнеца я точно не рассчитывал. И вот поди ж ты – нашел. Ну, или он меня.
– За мной иди, – велел кузнец. – Нюргуна ковать пора.
Мы направились к Кузне. Под сапогами хрустел черный песок. Почему я раньше не замечал этого хруста? Шаг, другой, и до меня дошло: лязг и грохот, сотрясавшие Кузню день и ночь, смолкли. Вот и стал слышен хруст песка. Сердцем овладела тревога, я едва удержался, чтоб не расшириться
