С учетом этих обстоятельств предки Ноабу поступили мудро, отказавшись переселиться в миры высокорослых, в Черную Африку, Европу, Колумбию или Россию. Многие желали взять их с собой, но везде и повсюду они оставались бы странным реликтом, забавной игрушкой, приманкой для любопытствующих туристов. На самом деле они были людьми, а людям нужен свой дом, свой мир, своя планета – такая, где никто не смотрел бы на них свысока.
Они получили Тид – весь его Южный материк, покрытый лесами, омываемый океаном и отданный на их власть и волю. В этой сделке, как и в любой другой, было хорошее, было плохое и было ни горькое и ни сладкое, а так, безвкусное. Кое-что они потеряли – дома с клозетами и ванными, трехмерные телевизоры и монорельс, компьютеры и кока-колу, глайдеры и вертолеты, а также иные достижения цивилизации. Кое-что приобрели – возможность жить по собственному разумению. И разум подсказывал им, что они не прогадали.
Весь долгий день, пока Ноабу вел Саймона на север по зыбкой воздушной дороге, был заполнен разговорами. Иногда безмолвными – пигмей показывал следы, оставленные когтями леопарда, орлиное гнездо, отпечаток птичьих лап в мягком перегное, надклеванный плод или тропинку, уходившую куда-то вбок, тянувшуюся меж ветвей, отмеченную кое-где зарубками и перьями. Саймон кивал, без объяснений понимая сказанное. Здесь прогулялся леопард, а тут живут орлы; здесь место птичьих сборищ, тут – водопой, а этот плод годится в пищу; эта тропа ведет к селению, а та, другая, – к банановой рощице или к бамбуковым зарослям, где добывают шесты для копий и хижин…
Временами Ноабу говорил. Рассказывал о своей деревне, висевшей над пропастью на крепких помостах, и о других поселках, ютившихся то в гигантском дупле, то средь раздвоенной вершины чудовищного дерева; были и такие, что покачивались на лианах, перевязанных канатами из тростника и коры. Удобные жилища, удобный мир, щедрый и безопасный, говорил Ноабу. Все устроено наилучшим образом: день сменяется ночью, солнце светит и зреют плоды, идет дождь и дуют ветры, но всегда тепло, а главное, всем хватает места, охотник не мешает охотнику, племя – племени. Охотниками Ноабу считал не только людей, но и леопардов и отзывался о них с большим почтением. Люди и кошки умели жить так, что дорога их не пересекалась: люди охотились на птиц, леопарды – на ушастых зверьков и обезьян. К тому же у леопардов были заслуги перед людьми: когда-то, сто или двести лет назад, они уничтожили хищных зверей, тоже земных, но не из Африки. Эти хищники не отличались благородством леопарда и часто путали людей и обезьян – что людям, разумеется, не нравилось. Из слов Ноабу Саймон понял, что тот говорит о ягуарах, переселенных на Тид вместе с прочей земной живностью. Но теперь здесь их не было – леопарды расправились с ними, не ради людей, но ради обезьян, не желая терпеть конкурентов у своей кормушки.
Еще Ноабу рассказывал про ожерелья, висевшие на его шее. Они являлись чем-то вроде персональной летописи или дневника: первое, с деревянной пантерой, он получил при рождении, второе, с костяным охранительным талисманом, когда его посвятили в охотники, третье, сплетенное из женских волос, – когда провел первую ночь со своей избранницей. Таких ожерелий, даров возлюбленных, было теперь пять, ибо он считался видным мужчиной, ловким добытчиком, и многие девушки желали понести от него ребенка. Еще имелись ожерелья-амулеты для крепкого сна, удачи в различных делах, хорошего пищеварения и неутомимости в любви. Еще был радиофон, в который Ноабу верил гораздо больше, чем в духов-покровителей.
Духи, возможно, остались на Земле, не пожелав переселиться вместе с пигмеями; они были чем-то смутным, неопределенным, тогда как радиофон являлся реальностью. Стоило нажать нужные кнопки, и со станции прилетал вертолет, доставляя то, что нельзя было сделать самим: яркие ткани для набедренных повязок, стальные наконечники для стрел и дротиков, ножи и топоры, а также волшебные снадобья, целившие раненых. Ни в чем другом пигмеи не нуждались; все остальное давал лес, и давал щедро.
Никто из них не спускался вниз, где бродили во тьме ужасные чудища, порождения Перешейка; никто не ходил ни к Перешейку, ни к Громовому Мосту, где росли не деревья, а горы, и от гор тех тянуло мерзейшими запахами; никто не желал приближаться к морю, где под каждой волной таилась зубастая пасть. В море, в горах Перешейка и на севере, в краю зукков, были свои хозяева, и жили они по собственным законам и обычаям. Это было их правом, которое пигмеи сомнению не подвергали.
На станций никто из них не бывал, и тропинок к ней не проложили. Зачем? Чтобы вызвать вертолет, надо коснуться кнопки и сказать, в чем возникла нужда; и вертолет прилетит – маленький серебристый или побольше, розовый, как вечерняя заря. Вертолет прилетал всегда, а с ним – высокие люди, белые или черные, но они не мешали пигмеям. Они не пытались их убедить, что дом на земле надежнее хижины из лиан и что электрический фонарь – прогресс и благо, а вера в духов – свидетельство невежества. Это были хорошие люди. И Ноабу горел желанием им помочь, если с ними случилось несчастье.
Такой добровольный долг, несомненно, свидетельствовал о душевном благородстве Ноабу, и Саймон, странствуя с ним по воздушной тропе, не раз подумал, что деревья здесь велики, а люди – малы, но это не значит, что их можно счесть пигмеями. Пигмей – существо ничтожное, мелкое н трусливое, а Ноабу, хоть и родился невысоким, был отважен, силен, доверчив и добр. В этом лесу он был владыкой и повелителем – с такими же неоспоримыми правами, как сотканный из золота и мрака леопард.
Еще он был любопытен. Он полагал, что каждая история, поведанная им, требует ответной, причем такой же занимательной и подходящей для пересказа его приятелям и женам. Саймон, однако, не сразу догадался, какие истории пигмей считал занимательными. К его удивлению, Ноабу совсем не хотелось слушать о мегаполисах России и Китая, о Галактическом Университете и Полигоне Карательного Корпуса, о подземных дорогах Колумбии, где с тихим шелестом мчатся магнитные поезда, о башнях Рио, великой бразильской столицы, или о небоскребах Нью-Йорка, об огромных мостах и тоннелях, соединявших европейские материки, о пещерных цитаделях Гималаеви плавучих таитянских городах, благоуханных и прекрасных, как брошенные в воду орхидеи. Все это, сотворенное людьми, было чудом – в той же мере, как был чудесен Тид с его гигантскими деревьями; и все это не имело отношения к Ноабу. Он находился рядом с охотником Две Руки и желал послушать про этого охотника – что случилось с ним, где, когда и почему.
И Саймон говорил не о хрустальных башнях Рио, а о том, как выслеживал средь этих башен Дига Дагану, параноика-убийцу; говорил не о Туле и Москве, а о том, как метался меж ними в поисках подземных бункеров, где хранили оружие для Латмерики; рассказывал не о красотах Гималаев, а о восстании Тенсинга Ло, мятежного князя и узурпатора, претендовавшего на непальский трон; вспоминал не о блистающих синевой бескрайних морях Таити, а о лайнере, канувшем в них вместе со всей командой и полудюжиной сингапурских банкиров. Истории эти были весьма занимательны, и Ноабу, слушая, шевелил губами, явно повторяя про себя, чтоб поведать впоследствии соплеменникам. Иногда он переспрашивал, требуя уточнений: велик ли ростом Тенсинг Ло и скольких жен оставил вдовами, зачем почтенным старым людям с Сингапура плавать в море и что поведал Диг Дагана перед смертью.
