Похоже, сейчас его востребуют в первом качестве, подумал Саймон. И люди, желавшие купить его, не знали, кто виноват во вчерашнем. Тут Кобелино прав; если б знали, цена на его услуги была бы повыше. Или не было б никаких предложений… Скорее последнее; тому, кто обчистил банк, не предлагают за пару тысяч отстреливать донов. Такой человек сам по себе – мишень.
Эти выводы были вполне очевидными, и Саймон уже смирился с тем, что список его возглавит не живодер Грегорио, а дон Хосе Трясунчик. Возможно, и к лучшему; расставаясь с миром скорбей и печалей, Трясунчик мог исповедаться в грехах и поделиться чем-нибудь интересным. Например, о том же доне Грегорио.
Одесский бульвар вывел к улице, что тянулась до площади и Богадельни. Невысокие здания по ее сторонам будто подрагивали в жарком мареве; временами, натужно ревя, проносился автомобиль или пылила телега, а прохожие, редкие в этот час, стремились укрыться под тенью домов и деревьев. Саймон шел по самому солнцепеку, лишь этим отличаясь от обитателей Рио. Выгоревшая шевелюра, сандалии, рубаха из некрашеного полотна, холщовые штаны. Белесая зыбкая тень на фоне белесых фасадов и раскаленной мостовой.
Он размышлял об этом городе, так непохожем на настоящий Рио, перенесенный на Южмерику. В Рио жили бразильцы, не бразильяне; там звучал иной язык, там улицы были полны машин и глайдеров, там ночь озарялась неоновыми огнями, там стоэтажные небоскребы подпирали небо, соперничая с горным хребтом, что протянулся на севере, там, под резными кронами пальм и яркими тентами, слышалась музыка – сотни мелодий, знакомых и незнакомых, сливающихся в разноголосый хор.
Здесь, в этом Рио, царили тишина, пыль и безлюдье. Узкие улицы, белые стены и невысокие дома; пролетки, фаэтоны и допотопные автомобили; значки кланов на вывесках торговых заведений, окна-амбразуры, двери-щели, лавки, кабаки и длинные унылые фабричные корпуса. Консервная фабрика, бумажная фабрика, ткацкая фабрика, лесопилка и угольный склад, кладбище и церковь при нем, рынок, почти пустой во время сиесты. Еще один рынок находился в гавани; там торговали рыбой, моллюсками и крокодильей кожей, а кроме того, не слишком таясь, девушками и детьми. Их поставляли многие кланы, снимая дань с неимущих самым простым и эффективным способом – натурой.
Город дремал, раскинувшись у серповидной бухты. Город был другим, и другим был берег, не походивший на прежние берега, на узкую полоску меж морем и горами, где высились некогда башни Рио. Тот Рио отправился к звездам, оставив на память Земле гигантский овальный кратер; море затопило его, ближние горы обрушились в воду, со склонов дальних сползли селевые потоки, прикрыв следы катаклизма; и теперь лишь Хаос да каменный пень утеса с Фортом напоминали о минувшем бедствии. Однако в определенном смысле оно являлось перманентным: природа достигла равновесия, чего нельзя было сказать о людях.
Саймон пересек площадь перед Серым Домом и свернул налево, к старой крепостной стене. Ее сложили из рваных каменных глыб самой различной величины и формы – вероятно, в прежние времена берег был завален этими камнями, пошедшими на строительство укреплений. В стене не имелось ворот, только широкий проем между двух неуклюжих пилонов, от которого начиналась Легионная улица. Тут тоже было тихо, но эта тишина казалась не пыльной и жаркой, а благостной. Фасады уютных домов увивали лианы, в палисадниках рос кустарник с сиреневыми цветами, над плоскими кровлями возносились затейливые башенки, а на перекрестках кое-где журчали фонтаны – и около них воздух был свежим, насыщенным влагой и запахом воды.
Сразу за стеной стояло длинное трехэтажное здание Синода, где размещалась семинария, та самая, в которой учился покойный брат Рикардо, а дальше – пятиглавый собор с посеребренными куполами. В нем уже Саймон побывал, подбросил к алтарю крест отца Домингеса с запиской и мешочком песюков, с просьбой, чтоб передали семье погибшего. Он надеялся, что крест и монеты не пропадут, не осядут в чьих-то карманах; все-таки Домингес пострадал за веру, пав от рук безбожников-убийц.
С Легионной Саймон свернул на Морскую, затем – еще на-какую-то улицу, густо обсаженную апельсиновыми деревьями; дома сменились особняками, башенки – башнями, палисадники – парками, и в каждом за чугунной решеткой бил фонтан и блистала на солнце поверхность бассейна. Он приближался к берегу и Синей скале; ее тень накрывала дома и деревья, а в разрывах между зелеными кронами мелькали башни оседлавшего утес Форта. Саймон остановился, задрал голову и минут пять разглядывал древнюю цитадель. Над южной башней торчали три антенны: две – обычные, а третья – в форме параболоида, нацеленного в зенит. Отсюда, снизу, она казалась ажурным металлическим цветком, что распустился на камнях и смотрит в небо, раскрыв свою чашечку в безмолвном и безнадежном призыве.
– Хмм… – пробормотал Саймон, оттягивая губу. – Коррекция баллистических траекторий плюс ближняя космическая связь. Откуда сняли? С «Полтавы»? И зачем?
Он двинулся дальше, прикидывая, как бы забраться в Форт, – то ли штурмовать скалу, то ли взламывать ворота. Оба решения казались ему слишком грубыми, примитивными и ненадежными; утес был на редкость крут и обрывался в море, а дорога, ведущая к воротам, просматривалась с наблюдательных вышек. Дав себе слово поразмыслить над этой проблемой, Саймон миновал довольно высокое здание – как оказалось, еще одну церковь – и очутился на проспекте Первой Высадки.
Прямо перед ним, за живописным нагромождением валунов, сияло море. Улица, довольно широкая, но короткая, шла на восток и упиралась в подножие Синей скалы. Домов – точнее, дворцов, или фазенд, по выражению Пако, – было на ней с десяток, не больше. Шесть или семь, насколько мог разглядеть Саймон, стояли в ряд за церковью, разделенные деревьями и стенами; на противоположной стороне находились еще три, все – за высокой оградой, к которой подступала буйная зелень. Крайний из этих дворцов, принадлежавший дону Эйсебио Пименталю, был тих, молчалив и безлюден; дальше стояло массивное здание в форме куба с восьмиугольной башней, похожей на маяк, – обитель дона Хосе, судя по описанию Гробовщика. Задний ее фасад выходил к морю, и это являлось весьма полезным обстоятельством.
У церковных дверей, несмотря на жару, толпились прихожане – одни, постарше, клали поклоны, другие, тихо переговариваясь между собой, дожидались начала службы. Саймон приблизился к ним, перекрестился и поник головой, словно в мыслях обращался к Господу; он простоял так с четверть часа, молясь за грешную душу Хосе Трясунчика, которой пришел срок расстаться с телом. Заметив, что остальные прихожане не обращают на него внимания, он отвесил поясной поклон, неторопливо пересек улицу, обогнул валуны, напоминавшие стадо окаменевших китов, и прыгнул в воду.
