Забравшись на вершину холма, я уселся на череп, поставил ружье рядом, опустошил обе фляги и стал разглядывать окрестности.
Авиетки, покружившись в облаке дыма над городом, улетели обратно, кроме нескольких, которые приземлились где-то за горой. Машины разъехались. Некоторые дома на склоне еще горели, другие горожане успели потушить. Над Фортом повисли два дирижабля, с них протянулись нити тросов и веревочных лестниц.
Некоторое время назад внизу появился Эдмунт в сопровождении пары рабочих. То и дело опасливо поглядывая на меня, восседающего над ними с губной гармошкой в руках, они стали копаться в обломках. Позже, когда непрошеные гости собрались уходить, я крикнул:
— Эй!
Все трое, уже волочащие прочь расплющенную емкость с остатками аэрола и какие-то детали, вздрогнули.
Эдмунт медленно оглянулся.
— Мы только… — начал он.
— Передай, чтобы принесли гитару! — приказал я.
Он постоял, приоткрыв рот, кивнул и ушел вместе с рабочими.
Я поднял правую руку, задумчиво оглядел ее. В дисколете механик сказал: «Аэрол ядовит для органики». Но я помнил, как совал руку в аэрол, где плавало тело доминанта, там, в летающей машине, которую Голос назвал «левитатором». И со мной тогда ничего не произошло. Почему? Пилот сидел в углублении с аэролом, будто в кресле, — думаю, субстанция помогала справиться с перегрузками. Ему она тоже не вредила. Как и мне.
Я не понимал, что это значит.
Солнце было в зените, когда со стороны города показался одинокий силуэт с гитарой на плече. Некоторое время я из-под ладони наблюдал за ним, потом стал играть. В голове кружились несколько вариаций той мелодии, которая пришла на ум еще в Рязани, и теперь я пытался сложить из них одну, и постепенно это у меня получалось — обрывки музыкальных тем превращались в длинный, немного грустный, меланхоличный блюз, в котором слышался шорох песка на склонах барханов, шелест колючего кустарника на ветру, лязг оружейного затвора и вой одинокого панцирного волка, который стоит на вершине холма, задрав оскаленную морду к солнцу.
Но чего-то пока не хватало в этой мелодии. Какого-то штриха, чтобы она стала по-настоящему законченной.
Эви обошла дисколет, забралась по склону и встала рядом. Я играл. Она послушала немного, вздохнула и присела на череп, сунув мне на колени небольшую гитару.
— Эх, и хорошо у тебя получается все же, доставщик, — сказала цыганка. — Натуральный талант, что уж там. Умеешь, некроз тебе в пятки, передать музыкой эту…
— Что? — спросил я, отрываясь от гармошки. — Что ты сейчас увидела?
— Ну… Пустошь, одним словом.
— А не одним словом?
Она серьезно глядела на меня.
— Барханы увидела. Песок — очень много песка. Им вся песня пропитана. Колючий кустарник, целые заросли, жаркие такие, и в них дикие осы жужжат. Волка, который воет… знаешь же, они иногда посреди дня залезают на бархан и воют, и на солнце пялятся, будто ослепнуть хотят. А еще оружие там было, в песне этой твоей без слов, оружие и моторы. Как они знаешь так тихо рокочут, когда караван проезжает вдали…
Я вдруг увидел в ее глазах слезы — и удивился тому, что Эви Галлекс, насмешливая, тертая, повидавшая мир цыганка, плачет.
— Не обращай внимания. — Она смущенно отвернулась. — Я просто папашу своего вспомнила. Как мы ездили с ним… И как убили его потом. Ладно, хватит!
Она вскочила.
— Держи гитару, короче. И вот еще. — Эви скинула с плеча небольшую котомку. — Еда тут и бинты. Плечо-то как?
— Болит, — сказал я.
— Ну, это понятно. Но заражения нет, не опухло вроде?
— Не опухло.
— Микстура там, лекарь в Форте дал, сказал — хорошо помогает.
Я взял гитару, осмотрел и спросил:
— Что ж такая маленькая? Вроде детская…
— Да ты и этому радуйся. Не нашлось другой.
— Что там? — Я кивнул в сторону Форта.
Она махнула рукой.
— Да что… Омеговцы отступили, половину мы перебили, другие в Пустошь умчались. К Арзамасу не вернутся точно, разбили мы их в пух и прах. А теперь там разбираются, что к чему. Пара танкеров почти целы, наши их хотят к дирижаблям прицепить и с собой увести. Разин с Брагой — тот тоже прилетел — торгуется, хочет один танкер городу оставить.
— А почему ж сюда не подбирается ваш отряд? Ползком так, чтоб я не видел.
Она шагнула ближе ко мне, заглядывая в лицо.
— Музыкант, ты не думай, что Карабан плохой такой. С ним, когда ты нас прогнал, Разин поговорил… Не знаю, я не слышала, но о чем-то они договорились. Короче, Карабан сказал, что не знает, что с тобой, когда командор его расспрашивать стал. Сказал: наверное, ты из дисколета выпал еще над склонами. Теперь тебя там ищут.
— Да неужто Эдмунт не проболтался?
— Не, ты что! Разин ему кулак показал, а потом так выразительно в глаза посмотрел… От Эдмунта они теперь в последнюю очередь про тебя узнают. А Разин дела свои Совету передает.
— Как это? — не понял я.
— Да вот так. Собирается вроде уезжать из Арзамаса. Я не знаю точно, мне ж всего не рассказывают, Эви Галекс человек маленький. Слушай, надо мне идти, Альб. Дел куча, да и улетать скоро. Ты как — точно нормально?
Вместо ответа я положил руку ей на затылок, притянул к себе и поцеловал — крепче, чем она меня тогда, в рубке, крепче и дольше.
Эви не сопротивлялась. Когда я отпустил ее, она улыбнулась, погладила меня по голове, повернулась и заспешила вниз по склону.
Я выпил микстуры, стянул плечо пропитанной мазью повязкой, поел сушеного мяса с овощами, которые были в котомке, настроил гитару и стал играть. На другом инструменте блюз звучал немного иначе. Кое-что пропало, но кое-что и добавилось… Жаль, что сейчас у меня не было по-особому изогнутой проволоки, которым гармошку можно закрепить на шее так, чтобы играть на ней, не выпуская гитары из рук. Перебирая струны, я опять подумал, что чего-то пока в мелодии не хватает, какой-то важной мелочи, которая сделает ее законченной.
Солнце сползало к горизонту. Пожары в городе прекратились, дым рассеялся. Один дирижабль, под гондолой которого висел танкер, улетел, другой оставался на месте. Вслед за дирижаблем умотали почти все авиетки.
Вечерело. Я снова взялся за гитару, когда со стороны Арзамаса показался открытый сендер. Оставляя шлейф пыли, он подкатил к холму и остановился возле дисколета. На багажнике стоял пулемет, заднее сиденье было забито котомками и свертками.
Заглушив мотор, Егор Разин поднялся по склону. На нем были бледно-зеленые кожаные штаны, высокие сапоги, свободная рубаха и кожаная жилетка с ремешками, карабинчиками и цепочками. На одном боку под мышкой висел серебристый обрез с брелоком в виде авиетки, на другом — второй, черный.
