— Я вам, знаете ли, не ракета! — рявкнул он ради Дэвида по-английски, а сам мало-помалу сбавлял скорость.
Затем вышел спор по поводу высоты. Горы все еще поднимались, становясь перед ними все выше и выше. Пилоты истребителей хотели подняться над пиками как можно выше. Пилот Дэвида покачал головой и объяснил, что его бедный уставший самолет уже и так с трудом достиг своего потолка и не может подняться выше, не потеряв скорость и не разбившись.
Вскоре они заманеврировали, огибая заснеженные пики, пролетая там и сям среди гор. Под ними расстилалось непроницаемое море облаков и тумана, но на этой высоте разряженный воздух оставался ясен.
А затем совершенно неожиданно пилот толкнул штурвал вперед, совершил тяжелый поворот налево и заложил такой крутой вираж, что Дэвид перестал что-либо видеть кроме несущихся мимо его окон скал. Ревя двигателями, самолет нырнул в облака, и мгновение спустя их окутал серый туман, вынуждая лететь только вслепую.
Дэвиду хотелось закричать, но у него перехватило дыхание.
Пилот сорвал с головы наушники и улыбнулся Дэвиду.
— Не боись. У меня есть радар. — Он постучал по крошечному оранжевому экранчику в центре приборной доски. На нем вспыхивали импульсы, отраженные от окружающих их со всех сторон гор.
Но ты же не смотришь на него! — молча завопил Дэвид.
— У них тоже есть радары, — сказал все так же через плечо пилот, — но они чересчур боятся бросать свои новенькие сверкающие самолетики сюда, вниз, заниматься любовью со скалами. Я знаю эти горы. Я могу пролететь через них с завязанными глазами и поцеловать по дороге все до одной.
Дэвид кивнул и попытался улыбнуться.
После скачков, содроганий и закладывания ушей, длившегося, казалось, часы, они опустились ниже слоя облаков, и Дэвид увидел скользящие под ними широкие альпийские луга. Косые солнечные лучи просачивались сквозь густые серые облака над ними. Луга выглядели голыми и коричневыми, безлесными и усеянными валунами. Теперь у пилота не осталось времени на разговоры. Он провел самолет низко над ровной кляксой пожухшей травы, сделал один круг над ней, а затем выбросил шасси с тормозными парашютами и устремился совершить посадку, подскакивая по земле и поднимая пыль.
Даже не выключая двигателей, он протянул руку назад и открыл люк рядом с Дэвидом.
— Порядок, теперь вы в безопасности.
— В безопасности? Где мы?
— Примерно, в пятидесяти километрах от Сьюдад-Нуэво — именно там вас ждут друзья.
— Но как мы туда попадем?
— Не знаю! А может, ваших друзей уже замела полиция. Здесь вы несколько дней будете в большей безопасности.
— Что вы имеете в виду? Здесь же ничего нет!
— Вон за той горой индейская деревня. Вы сможете какое-то время побыть там.
— Но…
— Нет времени! Я должен вернуться к аэродрому, где смогу достать какое-нибудь горючее, прежде чем меня догонит эта сраная полиция. Вылезай! Быстро!
Не имея почти никакой возможности подумать, Дэвид расстегнул ремни у Бхаджат и вынул ее из самолета. Пилот форсировал двигатели, устроив ими миниатюрный ураган из пыли и мелких камешков пока Дэвид стоял там с Бхаджат на руках.
Самолет с ревом понесся, подпрыгивая по пологому лугу, и поднялся в затянутое облаками небо. Через несколько минут он исчез в серых облаках, и даже звук его двигателей и тот пропал.
Дэвид остался один в пустынном диком краю с больной, потерявшей сознание девушкой.
Свершилось!
Я зашел в общежитие к Руфи поработать над заданием по электронике, которым мы занимались на пару, а обе ее подруги по комнате вышли в полдень погулять, и, ну, вместо занятия проектом мы очутились в постели. Она — чудо. У нее это тоже в первый раз.
Я сказал что хочу жениться на ней и люблю ее, а она только хихикнула и сказала, что нам еще долгое время не следует даже думать о браке. Семья у нее еврейская, но ее родные не строгих правил и все такое, так что они не станут возражать против ее брака со мной. Но если у нас будут когда-нибудь дети, сказала она, то они будут евреями. Я этого в общем-то не понимаю; кажется, это никак не связано с тем, в духе какой церкви их воспитают. Они будут иудеями, даже если мы вырастим их лютеранами. Именно так объяснила Руфь.
Так или иначе, я намерен теперь упорнее чем когда-либо работать над этими проклятыми классными заданиями. Руфь такая способная, что, наверняка, пройдет тесты и отправится на «Остров номер 1», и я не собираюсь дать ей улететь туда без меня.
Дневник Уильяма Пальмквиста.
Давай смотреть фактам в лицо, старушка, ты, должно быть, мазохистка.
Эвелин сидела в баре «Везувио», где декорации состояли из голографической панорамы прошлых извержений вулкана Везувий. Повернись в одну строну — увидишь, как докрасна раскаленная лава крушит под своим неудержимым потоком деревню повернись в другую — и тебе откроется зрелище швыряемых из огненного конуса камней величиной со школу.
Эвелин игнорировала все эти виды, потягивая свой бокал в затемненном, шумном баре. Большинство посетителей были итальянцами, неаполитанцами, предпочитавшими разговорам — пение, а пению — споры. Бармены спорили с клиентами, а клиенты спорили друг с другом — и все в полную силу легких, сопровождая слова более красноречивыми жестами, чем мог когда-либо проделывать дирижер симфонического оркестра. Тут можно потерять глаз, просто обсуждая погоду; подумала Эвелин.
Но она снова сидела у стойки в конусе молчания. Всякий шум и деятельность вокруг нее свелись на нет. Она затерялась в собственных мыслях.
Они приземлились в Аргентине. Если я вылечу туда, то будут ли они еще там, когда я прибуду? Позволят ли мне аргентинцы увидеться с Дэвидом? Или взять интервью у угонщиков из ПРОН? И как я туда попаду? Одолжив денег у Чарльза? Он будет ждать оплаты.
Он ничего не имела против бисексуальности сэра Чарльза. Что он проделывает с другими, ее не касалось. Но этот человек был мазохистом и отключал Эвелин своими горячими требованиями наказать его. Двое мазохистов не могут развлекаться друг с другом, думала она. Даже хотя ее мазохизм строго ограничивался избранной профессией. Ты, должно быть, мазохистка, раз держишься за журналистку. Другого объяснения нет.
— Можно мне предложить вам бокал?
Пораженная Эвелин подняла взгляд и увидела стоявшего рядом с ее табуретом молодого смуглого человека с толстой шеей. С вида он не совсем походил на итальянца, хотя и носил такие же широкие брюки и безрукавную рубашку, как и все остальные в баре.
— Я как раз собиралась уходить, — сказала она.
Он положил ладонь ей на запястье, мягко, слегка, но этого хватило, чтобы не дать ей подняться.
