Ох и намучался Мишка, в свое время, ругаясь с Сучком, по поводу проекта казармы! По его замыслу, на каждом из двух верхних этажей трехэтажной казармы должны были быть оборудованы по десять кубриков — по одному на десяток учеников Воинской школы. Все же здание Мишка хотел разделить шестью кирпичными стенами, которые на самом деле, были не сплошными, а пронизаны дымоходами, чтобы отапливать казарму можно было шестью печами, находившимися в подвале.
Сучок, брызгая слюной без конца повторял свой любимый аргумент «так никто не строит», а Мишка, плюнув на Сучка, обращался, главным образом к Гвоздю и к Плинфе[7], которые, не отвергая идею с порога, пытались понять суть мишкиных предложений.
Гвоздь, в конце концов, проникнувшись идеей, заявил Сучку, что зимой будет действительно хорошо, если одна из стен в каждом кубрике будет постоянно теплой, опять же и сушилку на каждом этаже можно будет сделать. Плинфа тоже, энергично почесав в затылке, сообщил, что на первом этаже, где планировалось устроить трапезную, лазарет и другие нежилые помещения, дымоходы можно будет пропустить внутри колонн, а потолки, для того, чтобы удержать вес верхних этажей, сделать сводчатыми. Мишка понял, что из трапезной получится нечто, вроде грановитой палаты в Кремле и подвел итог, тоже уже ставшей привычной в спорах с Сучком фразой: «Да, не строят, значит, мы будем первыми!» Сучок скривился, а Мишка тихо порадовался, что русские мастера уже переняли у византийцев умение сооружать каменные арки и своды.
Часовня, скромно притулившаяся у будущей дальней стены равелина, была деревянной. Мишка сходу пообещавший отцу Михаилу, что храм в крепости будет обязательно кирпичным и с куполами — не хуже Десятинной церкви в Киеве, вместо похвалы получил упрек в гордыне и напоминание о недопустимости невыполнимых обещаний, после чего решил вывернуться наизнанку, но сбацать уменьшенную копию питерского Спаса на Крови, в его глазах ничуть не уступавшего красотой московскому храму Василия Блаженного. Как это у него получится, Мишка представлял себе весьма смутно, но его, что называется «заело», хотя он и представлял себе неконструктивность и даже опасность подобной упертости управленца по поводу побочной, отвлекающей время и ресурсы, локальной цели.
Освящение часовни, других построек и всего равелина в целом проходило на следующий день, после прибытия в крепость, торжественно, долго и бестолково. Впрочем, даже в том случае, если бы Мишка и не лежал дома, оправляясь от ран, он все равно не смог бы толком подготовить мероприятие, поскольку совершенно не имел представления о том, как это делается. Например, когда отец Михаил взялся освящать колодец, у него даже мелькнула шальная мысль: а не удостоятся ли кропления святой водой и нужники?
По завершении всех положенных ритуалов, священник выглядел утомленным и, кажется, чем-то недовольным. Этого нужно было ожидать — почти бессонная ночь, недовольство беседой с Мишкой, бестолковое поведение паствы во время церемонии освящения. Однако, предполагая, что этим список причин и ограничивается, Мишка, как выяснилось, ошибался. Во время торжественного ужина, предваренного длиннющей проповедью, отец Михаил буквально засыпал старшину Младшей стражи вопросами и упреками. Почему в крепости всего одна икона — в часовне, почему ученики, кроме «Отче наш» толком не знают ни одной молитвы, где собираются разместить девиц, дабы не создавать соблазна для отроков? И так далее, и тому подобное.
Мишка, за компанию с монахом, вкушавший исключительно хлеб и колодезную воду, смотрел голодными глазами на столы, за которыми угощались «курсанты» и с трудом сдерживался от непарламентских выражений. Терпение у него, в конце концов, лопнуло и он поведал монаху, что иконы пребывают там же, где и священники, которых отец Михаил должен бы привести в Ратное и в крепость, а Воинская школа не монастырь, а потому никаких катаклизмов появление в ней особ женского пола вызвать не должно.
Несмотря на то, что высказано это все было в достаточно сдержанных выражениях, в ответ старшина Младшей стражи получил кучу упреков, чуть ли не во всех смертных грехах, и предписание прочесть тридцать раз «Отче наш», сопроводив сие воспитательное действо пятьюдесятью земными поклонами. Как, в данном случае сочетались между собой числа тридцать и пятьдесят, для Мишки осталось совершенно непостижимым, тем более, что исполнением наказания он решил, по возможности, пренебречь.
Жизнь человеческая полна соблазнов и одним лишь решением сачкануть, Мишкино грехопадение не ограничилось — проснувшись посреди ночи от голодного бурчания в животе, он, поворочавшись с боку на бок, оделся и, по-воровски озираясь, пробрался задами вдоль казармы, а затем злодейски проник на кухню. Там, после непродолжительных поисков, обнаружились: остатки копченого мяса, несколько моченых яблок на дне кадушки и добрый шмат сала, умопомрачительно пахнущий чесночком. Презрев, с истинно коммунистической бескомпромиссностью, церковные предписания, старшина Младшей стражи, интенсивно и с удовольствием (а какой же грех, без удовольствия?) предался пороку чревоугодия. Хлеба, правда, не нашлось, но, пошарив безрезультатно по кухне, Мишка решил, что и без того съел его достаточно. Через некоторое время, сыто рыгнув и пробормотав что-то про опиум для народа он покинул пищеблок и отправился досыпать.
Кара Божья постигла старшину Младшей стражи перед самым сигналом «Подъем». Рысью преодолев расстояние до отхожего места, Мишка засел там, как пулеметчик в окопе, и, для того, чтобы не терять зря времени, оттарабанил шепотом «Отче наш» около тридцати раз, а согбенное из-за рези в животе положение тела, счел возможным засчитать за предписанные пятьдесят поклонов. Время оставшееся до того момента, как Матвей начал поить его какой-то лечебной гадостью, Мишка посвятил размышлениям о том, что даже четкое знание границы между реальностью и виртуальностью, по всей видимости не освобождает его от соблюдения таможенных правил на этой границе действующих. Разбой, творящийся у него на пищеварительном тракте подтверждал этот вывод с однозначной беспощадностью.
* * *
То ли Мишка еще не выздоровел окончательно после ранения и применения дурманного зелья, то ли накопилась чисто нервная усталость, но он ощутил необоримую потребность «забить на все» и поваляться хоть пару дней, вообще ни с кем не общаясь и ни о чем не думая. Матвей отнесся к желанию старшины с пониманием и выдал диагноз, после которого ложись да помирай.
Оказалось, что в результате телесных ран и многочисленных душевных потрясений в организме старшины Младшей стражи произошла форменная катастрофа: те соки, которым надлежало быть жидкими, загустели, те же, которые должны быть густыми, разжижились. Мало того, они оказывается еще и течь стали не туда, куда надо — то ли не в ту дырку, то ли в противоположную сторону, этот пункт диагноза у Матвея прозвучал как-то туманно.
