– Так ты чтоб своих прокормить, моим сиротскую долю прочишь? – беженка (ее звали Маре́ла, дочь Ро́рика) внушительно сложила руки на внушительной груди.
– Признаёшь, что ты работорговец? – Анси совершенно без усилия придал своему лицу суровое и безжалостное выражение.
– Первый только раз, – попытался объяснить налётчик.
– Один раз, что ль, не… – начал Эгри.
– И лжец, – перебил обоих Гостислав. – На их золоте – клейма Костяного Берега!
– Аэронаос, небось, тоже разбоем взяли? – справился Самбор. – Какой корабль сгубили…
– Нет, «Коня Фьялля» и «Кубок Хведрунга» наш цех рыбаков купил, для наблюдения!
– И весь рыбацкий цех позорят, – Эгри сплюнул по ветру за борт.
– Шторм близко, – заключил Анси по полету плевка. – Морской закон простой. Работорговцу – смерть. Гостислав, Эгри, снимайте цепной леер, ставьте доску.
– Погодите, «Конь», «Кубок»? Два аэронаоса? – Самбор прищурился. – А второй где?
– Второй в северном полушарии оста… – жалобно начал налётчик помельче и помоложе.
Главарь пригвоздил его взглядом, заставив замолчать, но в свою очередь встретился глазами со статной беженкой. По выражению её лица, можно было подумать, что она рассматривает что-то выпавшее из мусорного грузовика по дороге с бойни.
– Ладно б еще сам хищническим промыслом упитывался, так и отроков против закона повёл. Чисто йотун, – определила Марела и вернулась к товаркам у подножия грузовой мачты.
Анси ещё раз посмотрел на пленных и спросил:
– А эти трое с тобой своей волей пошли, или по принуждению?
Разбойничий вожак обменялся взглядами со шкипером, затем что-то прошептал. Разговорившийся было налётчик помладше кивнул, вожак вновь испепеляюще зыркнул на него.
– Отвечай! – Анси глянул в сторону приближавшегося ненастья.
– Заставил я их, – сказал старший разбойник, повторно обменявшись взглядами с Анси.
– Закон может дать пощаду, если кто шёл на разбой по принуждению. Ватага, пощадим отроков?
– Ну, кто с нашими товарищами бился и их уложил, уже морских змеев кормит, – прикинул Гостислав, принайтовывая трехаршинный отрезок доски между двумя стойками бортового ограждения. – Пощадить, чтоб киёму[42] чистили, палубу драили, а в первом же порту – гнать гальюнной тряпкой!
– Пощада пощадой, а под килем их надо бы протянуть, крыс гардарсхольмских! – предложил Скапи.
– Надо бы, да времени нет, – отрезал Анси. – Ты, как тебя зовут… Погоди, не отвечай. Перед морским законом, нет у тебя больше имени. Эгри, Вили, развяжите его, Дарвода, дай ему мертвой воды, и пусть идёт по доске.
В мрачном молчании, все наблюдали за тем, как развязанный разбойник осушил кружку мертвой воды, шатаясь, встал на доску, сделал три шага, и сковырнулся в море.
– Рыба, говоришь, ушла, – повторил Скапи. – Дуй прикармливать.
Почему-то и на твердой земле казалось, что качка продолжается. Цвета окружавших гавань сооружений виделись Сигурвейг неестественно насыщенными, словно их освещал не тёплый факел Сунны, а какое-то другое, свирепое, искусственное светило. Дома были построены не из камня и дерева, как положено, а сколочены или склепаны из кусков отходивших свое кораблей, затем раскрашенных (а местами и расписанных) самыми яркими красками. На некоторые строения одной краски скорее всего недостало, поэтому встречались сочетания голубого с рыжим, зеленого с пурпурным, наконец, у питейного заведения «Былятин самовар» левый нижний угол был бурым, правый верхний – горчичным, а между ними под углом шла полоса росписи и лепнины, вдохновлённой, надо полагать, стародавними венедскими[43] сказками в сочетании с каким-то сильнодействующим наркотиком – жаблацмоки[44] на паровых санях, танцующие синие козы, играющие на гудках и дудках чёрные медведи в красный горошек, жёлтые мыши, куда-то волокущие пьяного белого в розовую полоску кота с розовым винным мехом в лапах…
Слабый ветерок нёс тепло, влагу, портовые запахи водорослей, рыбы, гниющего дерева, и дополнительную южную отдушку за счет того, что где-то неподалёку позабыли что-то вонючее и дали ему протухнуть. Йарфсветсфьордская гавань пахла совсем не так – дёгтем, копчёной рыбой, душистой трубочной маку́бой[45], и крепким свежезаваренным ергачом. Сигурвейг вздохнула. Вдоль безумно раскрашенных домов, под несколькими навесами стояли торговцы – зеленщик, молочница, пара мясников, и продавец грибов. С зеленщиком говорил Скапи, с недавних пор кок корабля «Фрелси три дюжины пять». Судя по нечленораздельным из-за расстояния, но явно недовольным воплям, торг не ладился. С соседнего пирса, где несколько матросов конопатили швы в палубе крутобокой шхуны, то же неблаговонное дуновение донесло стук колотушек и обрывок заунывной песни:
…Брызги солёные – живо утри.
Вынеси нам пирогов поскорее.
Тридцать и три, тридцать и три.
Выкати, бабка, баклагу вина –
Невысока у винишка цена.
Выкати ты нам винишка дешевого –
Солоно море, вода нам пресна…[46]
Чтобы голова перестала кружиться, Сигурвейг опустила взгляд долу, оглядев жалкую кучку пожитков, сложенную у вытесанного из незнакомого темного дерева поребрика, отделявшего настил по краям пирса от мостовой посередине – обшитый шкурой ларь с колёсиками и ручкой, парусинный заплечный мешок, укрепленный лахтачьей кожей, да неподъёмная скатка из ушкуевой шкуры. В скатку были завёрнуты фотографии трёх поколений и древняя семейная сага на тюленевом велене[47], а ушкуя добыл На́рфи за три года до того, как родилась Ирса. Вспомнив Нарфи, Сигурвейг начала плакать, едва успев сама собой возмутиться перед наплывом слёз: когда ж это кончится, как будто кран в голове открывается! Как в насмешку, вдоль поребрика шла бронзовая решётка для стока воды. Вдове показалось, что из темноты под решёткой кто-то на нее смотрит – то ли крыса, то ли просто наваждение меланхолии. Не замечая внезапной печали матери, Ирса, сидевшая на ларе, продолжала читать вслух из только что ей добытой тетрады-путеводителя:
– Многие говорят, что гейто́ния Экво́ли названа так… Матушка, что такое «гейтония»?
Стараясь, чтоб голос не дрогнул (зачем еще сиротку огорчать?), Сигурвейг объяснила:
– Это часть города, как в Йа́рсветсфьорде были концы. Рыбачий или Плотницкий. У каждого конца свой тинг.
Болтая ногами, Ирса внедрилась еще глубже в строение сложносочинённого предложения, написанного вроде и не по-этлавагрски, но узнаваемо по-этлавагрски витиеватого:
