Неглин ожидал еще какой-нибудь перепалки, но выспавшийся комиссар был не в пример прежнему дружелюбнее.
— Тоже хочешь сходить? — осведомился комиссар.
— Да нет, я так, — возражал беззастенчивый и осмотрительный Кузьма.
— В десять тридцать, — отвечал комиссар.
Ответ сей повис в воздухе, Кузьма погрузился в раздумья, Неглину же сказать было нечего, от него никто и не ждал слова. Казенный их дорожный снаряд, потихоньку выехав на асфальт, подбирался все ближе к городу, расталкивая опадающий туман, предрассветную невесомую морось и весь прочий ортодоксальный скарб приближавшегося утра.
— Что бы ты ни говорил, Борис, — осторожно начинал Кузьма, — есть у меня на примете пара цыган, которых вполне можно было бы…
— Да ведь не лошади пропали! — сварливо говорил Кот. — Как ты это все объяснить можешь? Пропали ведь не лошади!
— Причем здесь лошади?
— Вот и скажи это шефу, — отозвался комиссар.
— Можно подумать, меня туда приглашают.
— Посади свинью за стол — она и ноги на стол, — возражал комиссар со своей неприятной крапивной насмешливостью.
— А как же мероприятие? — спрашивал еще Кузьма.
— Это ты меня спрашиваешь «как»? — огрызнулся Кот.
— Кого ж мне спрашивать? — говорил длинноволосый. — Кто у нас начальство?
— Ну и меня спрашивать нечего!.. — отвечал Кот.
Неглин силился быть неимоверным наблюдателем, он слышал дыхание Кузьмы, слышал он и тепло и запах, исходившие от неказистого тела комиссара, но с прежним отвращением он уже теперь почти сладил, и, если бы голод не унижал изнутри все измученное существо его, быть может, весь смысл его отшатнулся бы в сторону дружества. Все, что было, ушло, разумеется, но какой-то легчайший экстракт сновидений засел в мозгу и долго еще беспокоил его. Он размягчился и продрог, хотелось в теплый кабинет и поставить кофе… Они уже, кажется, были в самом городе, слышалась отдаленная стрельба-, редкими пунктирными строчками в холодной утренней тишине слышалась она-. Кузьма хрипел и кряхтел, освобождая изнуренное горло. За новым крематорием их остановил патруль, и Неглин, выпустив из салона комиссара, смотрел, как тот с едким лицом своим объясняется с военными, нервно и надсадно жестикулируя. После комиссар вернулся, и Неглину снова пришлось выходить, но в этом было уже избавление и начало рассвета, и кроме Неглина это также почувствовали и другие, ломота утра захватила и Кузьму, и их неулыбчивого водителя, и даже комиссар, утвердившись на своем месте, как будто что-то замурлыкал, впрочем, вполне беззвучно. Дома, стоявшие по обочинам дороги, все о трех и четырех этажах, становились с набухавшим, нарастающим днем все более плотскими и осязаемыми, как будто на глазах набираясь новой неразменной силы. В четвертом этаже одного дома, как видел Неглин, со стороны, выходящей на север, беззвучно отворилось окно.
Вокруг них сгрудились несколько пожилых рабочих с их безропотной, остекленелой мрачностью.
— Натриевая? — громко спрашивал Ш., ощупав один из холщовых мешков с грубым сероватым порошком, кучею наваленных возле уверенных ног его.
— Аммиачная, — возразил Вэн Клайберн, стоявший рядом с плечом фривольного товарища его Ф.
— Ну, это все равно, — отвечал Ш.
— Это даже лучше, — встрял поперек слова его Ф.
— Ее иногда используют как удобрение, — сказал один из рабочих с заячьей губой и с седою бородой, остриженной коротко.
— Мы ведь не в школе и не на уроке, — с четкостью смысла его неугомонно Ш. возражал. Голос его, сорвавшийся ли до фальцета или скатившийся в грузность, все равно сохранял тяжесть неумолимого значения его. Впрочем, он вовсе не уважал ни влечения тела своего, ни побуждения рассудка, ни импульсы крови, ни истечения желчи.
— Кстати, я еще не сказал «да», — сказал Вэн Клайберн.
Ш. повернулся и пошел, расталкивая рабочих вокруг себя. Всею спиною своей упругой он обозначил бешенство, и ему не препятствовал никто из угрюмых низкопробных пролетариев. Ярость его была всегда вблизи, совсем рядом, как будто за пазухой или в иных скрытных карманах его одежды.
— Походит и вернется, — заметил Ф. стоявшему рядом Вэну.
— Но и ждать его мне тоже некогда, — возражал тот, впрочем, не двинувшись с места.
Ф. вовсе не стал отвечать, неплохо знавший весомость своего изобретательного молчания.
— Ну, что встали! Расходитесь! — говорил Клайберн рабочим.
Некоторые из них и впрямь отошли, безропотно и беспрекословно. Ф. разглядывал оставшихся, их плечи, шеи и щеки, с брезгливою неприязнью к посторонней жизни в очертаниях плоти, и воронья избранность его глаза была достаточна сама по себе, безо всякого прояснения собственной силы и содержания. Будто влага по водосточной трубе, вниз, к земле, к ногам его стекала его уверенность, и ступни его, и щиколотки отяжелели этой уверенностью, в груди же его понемногу собиралась пустота и гулкая безмятежность.
— Что за нации такой твой приятель? — спрашивал Ф. один из рабочих.
— Турок-сельджук, — отвечал тот.
— Тогда понятно, — согласился рабочий.
— Как это ты со здешним быдлом управляешься? — Ф. говорил.
— Ты мне зубы не заговаривай! — отвечал Вэн Клайберн. — Через час уже ночная заканчивается.
— А я при чем? Я что, между вами посредник, что ли? — сказал Ф.
Ф. старался так говорить, чтобы между слов его временами проступала отстраненность космоса и новоявленный смысл первозданной природы, но он и не ждал от иных соучастия в личной его сосредоточенности и изобретениях празднеств. Отмеренным остатком обихода своего собирался он распорядиться с достоинством субъекта, закосневшего в зрелости.
Вернулся Ш., и его уже ждали.
— Не люблю, когда наступают на мое надсознание, — с ходу сказал он.
— Собственно, я ведь и не обещал кому-нибудь доверять на слово, — возражал Вэн Клайберн уклончивым своим голосом.
— Когда я кого-нибудь обманывал? — выкрикнул Ш., снова, кажется, порываясь в свой яростный моцион. Несдобровать было бы всякому, попавшему под любую из его горячих частей тела.
— Этого я не знаю, — хладнокровно говорил Вэн.
— Я припомню тебе еще твою рекомендацию! — крикнул еще Ш. своему неподвижному приятелю. Крикнул еще Ш.
— Никто не тянул тебя на аркане, — откликнулся Ф., невозмутимый Ф. В иных своих изысканных упованиях состоять он собирался советником Всевышнего в делах отвращений.
Вэн Клайберн стал уходить, и Ф. потянулся за ним, прошли шагов пятьдесят по цеху, и вот оба ногами громыхают по железной лесенке, потом Клайберн Ф. предупредительно пропустил вперед себя в конторку, мягко стелет, сволочь, сказал себе Ш., вовсе не наблюдавший, но без того знавший всю сцену. Он походил вдоль нескольких гудящих машин, рабочие же остались на месте, и делом не занимались, но и не уходили, Ш. лишь старался безразличием занавесить свое одиозное презрение, украдкой спины своей только ожидая благополучного возвращения Ф.
