— Хорошо, что не всех подряд…
— Не к добру это, — буркнул старик. — Иди уж, веди своего побирушку. А ты смотри, — старик наклонился к Вовке, выпуская мальцу в лицо вонючий махорочный дым, — не фулюгань! Порядок — он прежне всего должон быть! Чай не при вшивых Советах живем, а в просвещенном Рейхе!
— Пошли. — Жека подтолкнул мальчишку к калитке.
За оградой интерната было на удивление чисто и опрятно: дорожки очищены от снега и посыпаны песком, беседки выкрашены, на деревьях виднелись следы побелки. Через каждые десять метров — урна для мусора. Спортплощадка. Разноцветные большие плакаты, повествующие о том, как хороша жизнь в Рейхе, если даже тебе «повезло» родиться бесправным недочеловеком.
— Смотри, шкет, какая красотища! — поцокал языком Жека. — Вишь, как о вас хозяйственные немцы заботятся. Не то что жидовье краснопупое! Эх, мне бы сейчас твои годы…
«Ага, — подумал мальчишка, — заботятся, держи карман шире!»
— Здоровый раб, — говорил по этому поводу Митрофан Петрович, — всяко лучше больного и немощного невольника. А в интернатах фрицы растят себе здоровых и послушных рабов.
И Вовка был с ним полностью согласен.
В кабинете директора, куда полицай привел Вовку, сидел тучный мужик в форме старшего воспитателя-наставника, недовольно просматривающий какие-то бумаги.
— Ко мне? — бросил он полицаю, не удосужившись даже оторваться от бумаг.
— Вообще-то я к главному, но раз его нет, то и ты, наверное, сойдешь, — «через губу» ввернул ответную «любезность» воспитателю Жека, решив поставить его «на место». — Ты б башку от бумажек оторвал, дядя, когда к тебе люди по служебной надобности приходят! Сидит он тут, понимаешь, штаны протирает! — понесло Жеку — в тепле выпитое для сугреву спиртное стукнуло полицаю в голову.
— Я бы попросил… — Щеки толстяка затряслись от гнева.
— Слышь, интеллигентишка недоделанный, — погрозил наставнику стволом автомата Жека, — обрубками своими интернатскими командуй! А сейчас давай оформляй пацана, а мне бумагу гони, что сдал я его тебе.
Толстяк-воспитатель пошел красными пятнами, но нужную бумагу полицаю выписал.
— Ты это, печать не забудь! — напомнил наставнику Жека.
Толстяк достал из ящика стола массивный футляр, вынул из него печать и, размахнувшись как следует, приложился к документу. Лежащая на столе канцелярия подпрыгнула, жалобно звякнула крышка на стеклянном графине с водой.
— Ну вот, совсем другой коленкор! — пробежавшись глазами по документу, произнес полицай. — Давай, шкет, обживайся! — бросил полицай Вовке и вышел из кабинета директора.
— Сволочь! — прошипел ему вслед наставник, но так, чтобы полицай не услышал, — с отморозками из хиви никто не хотел связываться. — Иди сюда!
— Это вы мне, дяденька? — переспросил Вовка.
— Ты еще здесь кого-то видишь? — недобро усмехнулся воспитатель. — С каждым годом молодежь все тупее и тупее, — он покачал головой. — Иди сюда! — вновь повторил он. — И шапку сними!
— Хорошо, дяденька! — стягивая шапку на подходе к столу, произнес мальчишка.
— Запомни, воспитанник, я тебе не дяденька, а старший наставник-воспитатель! — принялся поучать Вовку толстяк. — Так ко мне и обращайся. Понял?
— Понял, дяд… господин… старший наставник-воспитатель, — поправился Вовка.
— Уже лучше, — слегка подобрел толстяк. — Господин старший наставник-воспитатель… — Его маленькие глазки маслено блеснули. — Так и зови — господин старший наставник… Садись, — указал на стул толстяк. — Будем тебя оформлять. — Он положил перед собой чистый бланк. — Фио…
— Что?
— Фамилия, имя, отчество, — пояснил воспитатель.
— Путиловы мы, — ответил мальчишка. — Звать Вовкой. Отца как звали — не помню. Вообще родителей не помню. С бабкой я жил. Старенькая она была, померла надысь…
— Путилов Владимир, — бубня себе под нос, вывел в соответствующей графе толстяк. — Отца, значит, не помнишь? — уточнил он.
— Не-а! — мотнул головой Вовка.
— Запишем тебя тогда Владимировичем, чтобы, значит, не заморачиваться. Откуда родом?
— Из Козюкино мы.
— Козюкино, — бубня себе под нос, записал толстяк. — Лет сколько?
— Точно не скажу, дяд… господин старший воспитатель, бабка говорила, что десять или одиннадцать.
— Ладно, запишу тридцать седьмым годом, одиннадцать тебе. А сейчас пойдешь с дежурным, он тебе место покажет, кровать там… Потом зайдешь к кастеляну, он тебе белье выдаст и одежку, а твою рвань пусть сожжет…
— Дяденька, так хорошая же одежка! — запричитал Вовка. — Зачем её жечь?
— Дяденька? — нахмурился толстяк, отвешивая Вовке подзатыльник. — Я тебе что сказал?
— Господин старший наставник-воспитатель! — скороговоркой выпалил Вовка, потирая затылок, а про себя добавил: «Сука! Я тебе еще припомню!»
— То-то! Дежурный!!! — крикнул воспитатель во всю глотку.
В коридоре раздался дробный топот, и через несколько секунд в кабинет ворвался растрепанный паренек лет пятнадцати.
— Звали, старший наставник-воспитатель? — не переводя дух, выпалил дежурный.
— Господин старший наставник-воспитатель, — поправил толстяк парня. — Теперь будете ко мне так обращаться. — Ясно?
— Ясно, господин старший наставник-воспитатель! — вытянулся в струнку дежурный.
— Бери этого шкета, — Боровой ткнул коротким мясистым пальцем в Вовку, — определишь его на постой. Кровать покажешь, кастелянскую… да, и баню организуй — воняет от него…
— Я мылся сегодня… — заикнулся Вовка, но воспитатель даже слушать его не стал:
— Значит, помоешься еще раз! А рвань — в топку! Вонючая… Все уяснили?
— Да, господин старший наставник-воспитатель! — в один голос ответили мальчишки.
— Тогда брысь с глаз моих!
20.04.48
Тысячелетний Рейх.
Рейхскомиссариат «Уральский хребет».
Блок «Сычи».
Закрыв за собой дверь в кабинет воспитателя, мальчишка-дежурный спросил Вовку:
— Тебя как звать, пацан?
— Вовкой кличут, — ответил Путилов, шагая следом за дежурным. — А тебя?
— Серегой, — ответил парень. — Тебе сколько лет, Вовка?
— Одиннадцать, — ответил мальчишка, — хотя я точно не знаю. Это ваш Боров, — Вовка указал на закрытую дверь кабинета, — так написал.
— Ага, господин старший наставник-воспитатель, — копируя голос Борового, произнес, надувшись, Серега, — его среди наших действительно Боровом обзывают. Гад, каких поискать! Руки любит распускать…
