Пандус, загадочное детище Невлюдова, позволил справиться и с этой проблемой. Теперь наказание было воистину справедливым и заключалось в том, чтоб изолировать преступника в колонии, среди ему подобных, не ставя, однако, над ним надсмотрщиков и не посягая на его свободу. Теперь насилие могло сражаться с самим собой – в мирах, назначенных законом для этих битв. Миры, разумеется, были не райскими, однако на ад в полном смысле не тянули – в каждом удавалось выжить при наличии неких усилий и воли к сотрудничеству. Полная изоляция, простые инструменты, примитивное оружие и невмешательство властей в дела колонистов – так был реализован на практике девиз “Не милосердие, но справедливость”. Каторжники – или изолянты, по официальной терминологии, – контактов с внешним миром не имели и подчинялись лишь двум его законам. Согласно первому, их поместили туда, где им положено пребывать; второй предусматривал раздельное содержание мужчин и женщин. Им дарили свободу и жизнь, но не право творить ее вновь – и вновь калечить.
Три колонии – на Рибеллине, Тиде и Колыме – предназначались для пожизненной ссылки мужчин, а Нойс принимал на вечное поселение женщин. Остальные миры. Острог, Порто-Морт, Сахара и Сицилия-3, являлись зонами временного заключения и дифференцировались по срокам на две категории – от трех до семи лет и от восьми до пятнадцати. Туда попадали, в частности, те, кто совершил непредумышленное убийство, но убийцы были немногочисленными – в сравнении с охотниками за чужим добром, взяточниками, вымогателями, насильниками, растлителями малолетних и прочей накипью, которая могла еще профильтроваться в песках Сахары или снегах холодного Острога. В остальных колониях убийцами являлись все, коль не по факту, так по существу. Не убивавший сам вершил деяния, служившие убийству, а значит, его полагалось считать таким же преступником, как безумного Дига Дагану или умельцев с Сицилии-2, пустивших в распыл сингапурских банкиров.
Закон был строг, но, к сожалению, бессилен против убийц иного сорта – латмериканских правителей, имамов и шейхов Акбара, уль-исламских эмиров и президентов с Черной Африки. Да и в других мирах, благополучных и стабильных, нашлись бы подходящие кандидатуры, если как следует покопаться… Временами Саймону казалось, что Конвенция Разделения, не поощрявшая вмешательства в дела независимых стран, слишком либеральна; будь его власть и воля, он учредил бы девятый Каторжный Мир – для продажных политиков и жестоких владык.
Шорох в кустах прервал его размышления. В полутьме он увидел черный абрис чьей-то фигуры, длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, блеск белков, пугливый и настороженный… Он поднял руку, но не успел ни крикнуть, ни позвать; его движение перепугало затаившегося в кустах, и человек, с каким-то судорожным резким всхлипом, ринулся прочь от Саймона.
– Стой! – крикнул тот, пускаясь вдогонку. – Стой, недоумок! Я с Колумбии!
Инспектор!
Однако беглец думал сейчас ногами, не головой, а ноги у него были длинными. У Саймона, правда, еще длинней; он мчался, совершая трехметровые прыжки, стремительно и молчаливо, словно охотничий гепард из тайятских джунглей. Теплый влажный воздух наполнял его грудь, мощным потоком клокотал в горле; ранец за спиной казался невесомым, босые ноги сами знали, где оттолкнуться, куда ступить, как перепрыгнуть огромный корень, как обогнуть развесистый куст или подобный утесу древесный ствол. В этой игре немногие могли посостязаться с ним. Он снова превратился в Дика Две Руки, он был в лесах минувшей юности, он гнал добычу, и водопады Чимары неслышно ревели за его спиной, а рядом, у самых ног, скользил хитроумный и грозный змей Kaa. Или летел на шестиногомскакуне Чоч, сын Чочинги, потрясая боевой секирой?…
Он очнулся. Где-то над полями красных трав садилось солнце, загорались звезды, и полумрак в лесу густел, сменяясь полной темнотой, растворяя гибкую фигурку беглеца. Или беглянки? Сейчас он это узнает!
Срезав путь, Саймон перепрыгнул через гигантский корень, что пучился над землей корявым крокодильим туловом, и растопырил руки. Смутный силуэт возник перед ним, с разгона ткнулся прямо в грудь, под пальцами затрепетали лохмотья изорванной рубахи, пряди длинных волос, выгнулось разгоряченное бегом тело. Кожа была потной, в многочисленных ссадинах, но нежной; ладони Саймона скользили по ней, пока он не ухватил беглянку за плечи. Она билась, точно в припадке; и хрипло, с надрывом, стонала:
– Нет… нет… не-ет! О нет!
– Успокойся, – пробормотал Саймон. – Ты что, не знаешь других слов?
Продолжая удерживать ее левой рукой, правой он нашарил фонарик, включил его и осмотрел свою добычу. Девушка была из тех, у кого ноги растут из плеч, – высокая, гибкая, смугловатая и чем-то неуловимым похожая на страстную бразильянку Долорес Чинта, только в более юном и девственном издании. О японской крови напоминали только чуть раскосые черные глаза, пухлый маленький рот да плосковатые скулы; в волосах же, темных, но не черных, явственно просвечивал отблеск ирландской меди. Лицо ее кривила гримаса ужаса, и Саймон даже не мог сказать, хороша ли она. Но вот грязной эта лесная нимфа была несомненно. Грязной, исцарапанной и перепуганной насмерть.
– Успокойся, – повторил Саймон, – я с Колумбии. Прислан к вам с инспекцией. Что случилось?
Она не понимала. В черных глазах плескался ужас, губы дрожали, и судорожное “нет-нет-не-ет!” тянулось нескончаемым речитативом.
– Послушай, – Саймон повернул фонарь, освещая свое лицо и нагие плечи, – я не насильник с Севера. Не изолянт, понимаешь? Я инспектор Транспортной Службы. Хочешь, мандат покажу? И комбинезон с нашивками?
Она вдруг замолчала, рванулась изо всех сил, едва не выскользнув из-под руки Саймона, но он крепко прижал девушку к себе. Рубаха ее была порвана в клочья, и два тугих маленьких полушария с набухшими сосками коснулись груди Ричарда. Внизу, насколько он мог разглядеть, тоже почти ничего не было – лишь пояс с “вопилкой” да коротенькие шорты, располосованные вдоль и поперек.
Всхлипывая, девушка извивалась в его объятиях, и Саймон, начавший злиться, решил, что есть лишь два способа ее утихомирить – официальный и, так сказать, приватный. Но с приватным спешить не стоило, ибо, как говорил Чочинга, всякой песне свое время. А Саймон не собирался распевать сейчас любовные серенады.
Склонившись над девушкой, он рявкнул:
– Оператор Хаоми Синдо! Как стоите перед инспектором? В каком виде, дьявол вас побери? Прекратить визг! – Саймон встряхнул ее, поиграл желваками на скулах и тихо, с угрозой пришипел:
– Хочешь расстаться с нашивками, истеричка? Ну, я тебе это устрою! Будешь брюкву сажать в своей Калифорнии… А на Пандус – ни ногой!
