Внутренности отозвались неприятным спазмом, когда машина, вздрогнув на очередной волне, оторвалась от поверхности.
– Летим! – раздавались восторженные вопли Авроры и Глеба.
– Глиссируем! – вторил им Мигалыч дрожащим от волнения голосом.
Присоединившись к экипажу в пилотской кабине, Таран с Дымом стали свидетелем настоящего чуда. Неуклюжая многотонная махина легко парила в паре метров над водой, а стремительно проносящаяся, в пенных бурунах, поверхность моря, услужливо стлалась под киль растянувшейся до горизонта дорожкой закатного багрянца.
– Ну что, господа, курс на юг? – задорно произнес старик.
– А как же «восьмой цех»? – живо отозвалась Аврора. – Мы разве не поможем колонистам?
– Если помнишь, они нам помогать не спешили, – тяжело обронил Таран. – Да и, судя по всему, сейчас эти гаврики в большей безопасности, чем мы.
Проследив за взглядом отца, Глеб заметил роившуюся над стенами водной крепости муранчу. Полусфера из стремительных аспидно-черных точек пульсировала и колыхалась, но ближе определенной, очерченной воображением границы ни одна тварь так и не рискнула подобраться, не в силах преодолеть невидимый барьер.
– Силовое поле они там, что ли, изобрели? – задумчиво изрек Мигалыч, но под недоуменными взглядами попутчиков тотчас смешался. – Уж не знаю, во что теперь верить… Сначала этот «Алфей», затем целый город внутри горы… Транспортный экраноплан на ходу… Столько чудес я за всю свою жизнь не видывал!
– Думаю, дело тут вовсе не в чуде, – сталкер проводил взглядом удалявшийся берег. – Слышал я как-то одну занимательную байку про людей с необычным даром – способностью зверье отпугивать. Мол, если такой человек в колонии живет, ни одна тварь на станцию не сунется. Кто знает, может, и у каспийцев свой «шаман» имеется?[14]
– Да уж… Нам бы такой «мозгокрут» не помешал… – Мигалыч стиснул штурвал, поглядывая на показания многочисленных приборов.
– Кстати, у этой бандуры название хоть есть? – Геннадий постучал кулаком по переборке, словно проверяя конструкцию на прочность.
– На бортах никаких надписей не было, – заметила Аврора.
– Тогда назовем сами! – заулыбался Дым. – Хотя я, кажется, догадываюсь, что нам по этому поводу Мигалыч скажет.
– А чего гадать-то? Ясное дело, «Каспийский Монстр». В честь прототипа!
Морщины на лице старика разгладились, глаза лучились счастьем, на дрожащих от чувств губах играла улыбка. Взгляд летчика был устремлен вдаль…
Туда, где отражением заснеженных горных вершин плескались облака…
Туда, где ждала и манила давно утерянная и так внезапно обретенная вновь родная стихия…
Взгляд летчика был устремлен в небо…
* * *
Покидать пилотскую кабину не хотелось. За время полета Глеб успел свыкнуться с креслом второго пилота и изо всех сил старался помогать Мигалычу с прокладкой курса, а иногда – и с управлением экранопланом. Старик, радуясь возможности разделить восторг полета с кем-то еще, охотно учил паренька основам летного дела, а Глеб с горящими глазами впитывал бесценную информацию, испытывая чуть ли не священный трепет перед крылатым исполином и пребывая в полной уверенности, что прикоснулся к чуду.
– Глеб, ты мне нужен!
Состроив недовольную гримасу ребенка, оторванного от любимой игры, паренек с надеждой посмотрел на Мигалыча, но тот лишь пожал плечами и кивнул в сторону выхода:
– Иди. Отец зовет.
Глеб с сожалением покосился на штурвал и вылез из кресла, в которое незамедлительно перебралась Аврора, шутливо показав напарнику язык.
– Смотри, не трогай тут ничего, – грозно напутствовал Глеб, на что и девочка, и старик только прыснули со смеху.
Вздохнув, паренек шагнул за дверь и побрел на голос Тарана:
– Глеб!
– Иду, па!
Сталкера он нашел за штабелем пустых канистр. Таран на пару с Геннадием расчищал подступы к еще полным емкостям, чтобы не терять лишнего времени при очередной дозаправке.
– Ты когда ел последний раз? – сталкер с укоризной посмотрел на сына.
Остро очерченные скулы, впалые щеки, мешки под глазами…
Ощутив укол совести за недогляд, он пихнул Глебу в руки плошку с куском солонины и горстью сушеных грибов, достал флягу с водой.
– Ешь!
– Не хочется.
– Да неужто? Ешь, говорю!
Глеб насупился, но послушно впился зубами в жесткое мясо и, лишь прожевав кусочек, почувствовал вдруг, как на самом деле проголодался.
– Вот об этом я тебе все время и толкую, – заметив проснувшийся у сына аппетит, сказал Таран. – Споришь с отцом почем зря…
– Так уж и зря? – мальчик упрямо вскинул голову. – А Пешеход? А Полковник? А засада в ущелье? Это все тоже зря? А ведь я оказался прав!
Звякнула на цепочке крышка фляги. Сделав шумный глоток, Глеб выжидающе уставился на отца, но затем вдруг опустил голову:
– Можешь не отвечать. Все равно разговора не получится…
– Пойду-ка я, пожалуй, вздремну часок, – Дым вытер измаранные руки о штанины и неторопливо затопал прочь. – От ваших препирательств у меня вечно изжога разыгрывается.
Проводив взглядом зеленокожего гиганта, Таран подсел у стены, с наслаждением вытянув ноги. Ровный гул двигателей и растекавшаяся по полу вибрация убаюкивали, вгоняли в прострацию. Неловкое молчание затянулось. Еще немного, и момент будет безвозвратно утерян. Как и много раз до этого, они разойдутся каждый по своим делам, снова оставшись наедине с недосказанным. Обида и недопонимание рано или поздно породят безразличие, а колючий ледяной взгляд окончательно выстудит из души собранное когда-то по крохам, все еще ранимое и беззащитное перед натиском обстоятельств чувство единения.
Сталкер почти физически ощутил, как воздвигается и крепнет, прирастая кирпичиками-секундами, незримая стена отчуждения, и, просто чтобы остановить этот неумолимый, беспощадный процесс, начал говорить, сбивчиво и тихо:
– Ты же знаешь, я не мастак толкать речи… Может, скажу криво, не обессудь… – Таран прервался на мгновение, рванул ворот рубахи, глотая воздух, ставший вдруг спертым и вязким, словно кисель. – Всю жизнь один, а тут вдруг… появляешься ты… Думал, обучу азам выживания, и вся недолга… Я ведь не знал, что это так сложно – быть в ответе за кого-то, воспитывать… Учил выживать, а не жить. Бывало, отмахивался вместо того, чтобы попытаться объяснить… Давил и ломал, не пытаясь понять. Продолжал видеть в тебе всего лишь маленького непослушного сорванца… Потому что боялся признаться самому себе, что передо мной уже не тот беспомощный мальчик, сидевший на перроне Московской. Боялся, что, перестав быть ребенком, ты в конце концов станешь таким же черствым и нелюдимым, как я сам! До колик в животе боялся, что не справлюсь… Что… не смогу… заменить тебе отца…
