Потом Ликоэль долго лежал, боясь пошевелиться — после того как тело Интенель свело могучей судорогой, а из ее горла вырвался утробный, хриплый полукрик-полустон, продолжавшийся, казалось, целую вечность, она обмякла и замерла, обхватив его руками и ногами, прижавшись щекой к его ставшей за последний год куда более мускулистой груди. Он не хотел потревожить ее забытье. Потому что он уже почти успел забыть, как это немыслимо, невообразимо, нереально, когда она рядом…
Наконец Интенель пошевелилась и, подняв голову, уставилась на него каким-то новым, незнакомым ему взглядом. В нем было… Нет, боги бездны, этого просто не могло быть!.. В нем было нечто, что ему очень хотелось бы назвать, если и не любовью, то… какой-то странной привязанностью… Никогда! Никогда еще эта женщина не смотрела на него так. Как удовлетворенная самка — да; как полновластная хозяйка — да; как хозяйка раздраженная, недовольная или гневная — да, да, да. Но вот так…
— Кто ты? — тихо спросила Интенель. И мастер понял, о чем она его спрашивает. Понял, потому что и сам знал, что он уже давно не тот, прошлый Ликоэль. Что тот чувственный, вдохновенный, слегка капризный телок ушел навсегда, а на его месте всего лишь за один год выросло нечто совершенно иное, и не столько даже страшное, хотя куда уж без этого-то, а намного более стойкое, прочное и сильное. Поэтому он мягко улыбнулся, осторожно притянул девушку к себе и властно, как будто он имел на ту, что лежала сейчас в его объятиях, некие неоспоримые права, поцеловал, А затем ответил: — Руигат…
— Ты слышал? Через два дня Пламенная представляет Киоле шестой вариант постановки Избранных, — произнесла Ители, входя в комнату и падая на подушки, в живописном беспорядке разбросанные по полу.
Ямамото оторвался от стационарного домашнего «окна», за которым проводил большую часть времени, когда бывал дома, и повернулся к ней:
— Вот как? Надо слетать посмотреть. Конечно, голоэкраны дают достаточно сильный эффект присутствия, но постановки, подобные тем, что готовили Избранные под руководством Пламенной, изначально были рассчитаны на то, что их станут смотреть не на голоэкранах, а в зале. Они воздействовали не на два органа чувств — зрение и слух, и даже не на три, а на все четыре или даже пять, поскольку утверждалось, что многие воздушные потоки, как и практически все цветные дымы, задействованные в представлении, имеют не только цвет и запах, но еще и обладают вкусом, и способны влиять на тактильные ощущения.
— Бесполезно, — махнула рукой Ители. — Я узнавала — все места заказаны еще двадцать дней назад.
Адмирал понимающе кивнул. Еще бы, в обществе таких-то любителей развлечений, какими были киольцы, просто глупо было рассчитывать на что-то иное. Но не всегда то, что объявлено, является таковым на самом деле.
— Ну, возможно, я смогу что-нибудь сделать, — пробормотал он, снова разворачиваясь к «окну».
Ители потянулась и, встав с подушек, подошла к нему обняла сзади за шею.
— Да, дорогой, ты стал гораздо лучшим поисковиком, чем я. Не понимаю, почему ты не хочешь принять участие в испытании. Я думаю, ты сразу смог бы сдать экзамен на первый уровень… а на второй — уж абсолютно точно. А это заметно подняло бы долю Общественной благодарности, которую ты получал бы за консультации в Сети и за эту твою странную работу у Цветного, которая отнимает у тебя столько времени.
Адмирал лишь привычно улыбнулся в ответ. Ители тоже улыбнулась и, на мгновение прижавшись к его коротко стриженной макушке щекой, выпрямилась I отправилась на кухню.
Он снова никак не ответил на высказанное ею предложение, но это ее уже давно не обижало. Он просто такой… какой есть. И его не переделать. Правда, это понимание далось ей не сразу — первые несколько месяцев она пыталась обижаться, даже уезжала, бросив все и дав себе слово, что больше никогда не переступит порога его жилища. Но проходил день, другой, третий… Однажды она даже продержалась целых десять дней, а потом все равно переступила этот злосчастный порог. Ители несколько раз пыталась разобраться, почему всегда возвращается. Ведь Исороку ни разу не делал попыток ее удержать или вернуть. Он не бросался перед ней на колени, не обещал трагическим голосом, что, если она уйдет, он тоже уйдет, но к богам, не тянул умоляюще руки, не звонил на ее личный терминал, и его трагическая фигура не маячила неподалеку от той компании, в которой она веселилась. Он не делал ничего из того, что делали другие мужчины, когда она уходила от них. Но от тех она уходила спокойно, даже посмеиваясь. А от него… К нему она отчего-то все время возвращалась. Когда кроткая, когда сердитая, когда возбужденная. И он всегда принимал ее так, будто она не наговорила ему злых слов при расставании или как минимум не заявила твердо, что больше никогда не вернется в этот дом… Нет, он встречал ее спокойно и с улыбкой. И всегда давал ей то, в чем она нуждалась в тот момент больше всего — успокоение, нежность или страсть. А потом возвращался к своим делам. Если честно, именно это и бесило ее в нем больше всего. То, что его дела всегда были для него более важными, чем она. Ну почему, почему не она?! Она же готова отдать ему всю себя — почему же он не готов? Это нечестно, несправедливо, неправильно!.. Бесило, но, как с удивлением позже поняла Ители, то же самое и привлекало ее в Исороку, именно этим он очень сильно отличался от большинства мужчин, с которыми она раньше встречалась. Он, он знал, шчсн живет на этом свете. Потому и сам был нужен этому свету, этому миру. А человек только тогда и получает право именоваться человеком, когда обременяет себя определенным долгом и становится знатью, то есть личностью, значимой для мироздания. Тот же, кто живет для себя, не напрягаясь и не заморачиваясь, кто считает, что никому и ничего не должен, а ценен сам по себе, самим фактом своего рождения и существования, то есть всеми силами старается избегать любых обременении и не принимать никакого долга, часто еще с пафосом провозглашая, что это и есть истинная свобода, — тот значит для мира не больше, чем пучок травы или, скажем, коровья лепешка. Полезное ж удобрение…
Нет, ничего такого для себя Ители не сформулировала, она вообще не слишком утруждала себя формулировками, но вот если бы кто-то, как раз-таки владеющий талантом точных определений, попытался описать те во многом инстинктивные ощущения, которые заставляли ее, несмотря на все обиды, снова и снова возвращаться к Ямамото Исороку, он сказал бы, что Ители неосознанно чувствовала необходимость своего возлюбленного для мироздания. И именно это инстинктивное даже не понимание, а ощущение того, что ее Исороку принадлежит не только ей, но чему-то большему, сначала и заставляло Ители яростно бороться за свое влияние на него. Женщины ведь такие собственницы… А затем, когда она не столько поняла, сколько почувствовала, что Исороку принадлежит такому, с чем просто бессмысленно бороться — ну, как бессмысленно пытаться разогнать руками туман или собрать в ладони все капли хлещущего ливня, В это в конце концов позволило ей успокоиться. Она согласилась делить возлюбленного с мирозданием и даже стала подсознательно гордиться тем, что такой мужчина принадлежит не только этому самому мирозданию, но еще и ей. И в свою очередь приняла на себя долг приглядывать за тем, чтобы мироздание его не замучило. И ей сразу стало как-то… необычайно покойно, что ли. Может, потому, что и она наконец нашла свой долг; исполняя который, тоже становилась нужна мирозданию…
