Туда Кондаков и направил свои стопы.
Девушка (а как ещё назвать особу тридцати лет от роду?) могла задержаться на работе, завернуть к подруге, заскочить в парикмахерскую, отправиться на свидание, уехать в отпуск, лечь в больницу или отлучиться по какой-нибудь иной надобности, однако, паче чаяния, она оказалась дома, что для Кондакова, на старости лет ставшего суеверным, значило очень многое. С первой попытки – и сразу в цель!
Предварительное знакомство состоялось через приоткрытую дверь, удерживаемую металлической цепочкой, и лишь после этого Кондаков был допущен в квартиру. Цель своего визита он охарактеризовал довольно туманно: «Надо бы выяснить кое-какие обстоятельства давно прошедших лет».
Если покойная Виктория Андреевна хотя бы немного походила на свою дочку, то Рудольфу Бураку, можно сказать, крупно повезло. С внешностью у девушки было всё в порядке – милое личико, ясные глаза, точёная фигурка, русые волосы. Открытым оставался только вопрос о наличии счастья, поскольку старшая Виктория дружбу с оным никогда не водила.
Беседовать со свидетелями вне стен своего кабинета Кондаков не любил, но тут уж выбора не имелось. Отказавшись и от чашечки кофе, и от рюмочки коньяка, и от сигареты, Кондаков повёл разговор без всяких обиняков и экивоков.
– Вы, Виктория Рудольфовна, отца своего знали? – спросил он первым делом.
– Видела в детстве несколько раз, но совершенно его не помню, – ответила девушка. – Я ведь маленькая была, когда он за границу уехал.
– А писем он вам оттуда не писал?
– Может, и писал. – Девушка задумчиво наморщила лоб, пока ещё гладкий, как фарфор. – Но мама от меня многое скрывала. Смутно припоминаю, как она в спальне читала какие-то письма, а потом плакала всю ночь напролёт.
– Почему расстались ваши родители?
– Из-за бабушки. Тёща не ужилась с невесткой. Банальная история.
– Простите за бестактный вопрос: отчего умерла ваша мать?
– Ей просто расхотелось жить. Разве так не бывает? Врачи не находили никакой болезни, а она всё угасала и угасала. Как в свое время Николай Васильевич Гоголь. Наверное, мама умерла бы и раньше, но этому как-то мешала я. Иногда она говорила: вот станешь самостоятельной, тогда и отправлюсь на тот свет. И я специально не становилась самостоятельной. Даже с мальчиками не гуляла. Постоянно сидела в четырёх стенах и строила из себя беспомощную дурочку. Но мама всё равно умерла. Даже вскрытие не нашло никакой патологии. В свидетельстве о смерти записали: сердечная недостаточность… Пока она была в сознании, всё время повторяла стихи Ахматовой:
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в чёрную долину.
– Приношу вам свои самые искренние соболезнования. – Кондаков, сражённый простотой и открытостью девушки, заёрзал в кресле.
– Спасибо. Но я уже, можно сказать, отстрадалась. А одно время мне было очень-очень плохо. Я ведь в том году не только маму, но и бабушку похоронила.
– Значит, вы поддерживали отношения с Ядвигой Станиславовной?
– Как ни странно – да. После отъезда отца две одинокие женщины потянулись друг к другу. Мы встречались не очень часто, но постоянно. Я была последней бабушкиной любовью.
– Наверное, она рассказывала вам о временах своей молодости? Ведь стариков всегда тянет на воспоминания.
– Бабушка была… как бы это лучше сказать… очень сдержанным человеком, и даже я не имела права вторгаться в её внутренний мир. Но кое-что мне известно по рассказам матери, которая за год совместной жизни наслушалась многого. Вас, как я поняла, интересует какое-то конкретное событие?
– Можно сказать и так. Кто был отцом вашего батюшки?
– Представьте себе, никто, – девушка нервно рассмеялась. – Это что-то вроде притчи о непорочном зачатии, но только на новый лад.
– А нельзя ли эту притчу послушать?
– Можно, конечно, – девушка глубоко вздохнула, словно готовясь к какому-то рискованному трюку, – только не знаю, поверите ли вы в неё.
– Это не должно вас беспокоить. Семейные предания для того и существуют, чтобы сеять сомнения у скептиков и заставлять трепетать сердца романтиков, – выпалив эту длиннейшую фразу, Кондаков удивился самому себе: даже в молодости на столь выспренние речи он был не очень-то горазд.
– Вы производите впечатление человека, которому можно доверить самое сокровенное, – сказала девушка. – Поэтому слушайте и ничему не удивляйтесь. Семнадцать лет моей матери исполнилось в сорок девятом году. Сами знаете, что это было за время. Голод, холод, разруха. Она приехала в Москву из Смоленской области, где вообще было нечего есть, и поступила в архивно-библиотечный техникум. Сама, без всякой протекции. Как я понимаю, она всегда была человеком очень обязательным и порядочным. На втором курсе всех девушек отправили на гинекологический осмотр. Дело в том, что после войны было много венерических заболеваний. Наши солдаты из освобождённых стран чего только не привезли. А нравы были очень вольные. Как же откажешь победителям? При всём при этом бабушка оставалась девственницей. Ничего, что я вам рассказываю такие деликатные вещи?
– Конечно, ничего! Это вы должны простить меня за то, что вынуждены быть откровенной.
– Ну так вот. Когда девочки в самый последний момент узнали, что осмотр будет проводить гинеколог-мужчина, пусть даже и пожилой, большинство из них разбежалось. Осталось человек пять, в том числе и бабушка. Она в жизни никогда ничего не нарушала и старательно выполняла все предписания властей. В кабинете действительно находился старичок в пенсне. Ассистентки называли его профессором. Моя бабушка ему чем-то очень понравилась. При осмотре он всё время хвалил её – и за здоровье, и за чистоплотность, и за то, что сохранила девственность. Потом бабушке вдруг стало плохо, и она потеряла сознание. Очнулась уже под вечер в палате стационара. Ей дали банку консервов, буханку хлеба, немного сахара и отпустили восвояси, велев беречь себя. Всё стало забываться, но спустя какое-то время у бабушки прекратились месячные. Ощущая в организме какие-то странные изменения, она явилась в ту самую женскую консультацию и узнала удивительную новость.
– Она забеременела? – Кондаков, уже давно догадавшийся что к чему, изобразил удивление.
– Представьте себе, да! Бабушка, конечно, от такого позора разрыдалась, но её не стали журить, а только предупредили об ответственности, которая полагается за криминальный аборт. Незадолго до родов бабушку прикрепили к какой-то закрытой столовой, что по тем временам было равносильно чуду. Там она впервые попробовала красную икру и апельсины. После рождения сына ей дали комнатку в коммуналке и какое-то время продолжали подкармливать.
