Пит аккуратно поднимает наркоманку и несет ее оставшиеся ярды до берега, пока мы с Финником держим свое оружие наготове. Но, если не считать оранжевых тел, лежащих на земле, обезьяны ушли. Пит кладет наркоманку на песок. Я разрезаю ткань на ее груди, открывая четыре глубокие колотые раны. Кровь медленно сочится из них, заставляя их выглядеть менее смертельными, чем они есть на самом деле. Настоящее повреждение внутри. По положению отверстий я могу сделать вывод, что животное задело какой-то жизненно важный орган, легкие, а может, даже сердце.
Она лежит на песке, задыхаясь, словно рыба без воды. Обвислая болезненно-зеленая кожа, ее ребра выпирают, как у умирающего от голода ребенка. Естественно, она могла позволить себе пищу, а к морфлию, полагаю, обратилась для того же, для чего Хеймитч обратился к выпивке. Все в ней говорит о том, что она уходит: ее тело, ее жизненная энергия, ее отсутствующий взгляд в глазах. Я держу одну из ее дергающихся рук, размышляя, трясется она от яда, который поражал наши нервы, от нападения переродка или от отсутствия наркотика, который был ее средством к существованию. Нет ничего, что мы могли бы сделать. Только оставаться с нею, пока она умирает.
— Я буду следить за деревьями, — говорит Финник, прежде чем уйти. Мне бы тоже хотелось уйти, но она сильнее сжимает мою руку, так, что мне бы пришлось отдирать ее пальцы, а у меня не хватит сил быть настолько жестокой. Я думаю о Руте, о том, что я, возможно, могла бы спеть песню или что-то еще. Но я даже не знаю имени наркоманки, не говоря уже о том, нравятся ли ей песни. Я только знаю, что она умирает.
Пит садится с другой стороны от нее и гладит ее волосы. То, что он начинает говорить тихим голосом, кажется почти бессмысленным, но его слова не для меня.
— С моей коробкой красок дома, я могу создать всевозможные цвета. Розовый. Столь же бледный, как кожа ребенка. Или столь же глубокий, как ревень. Зеленый, как весенняя трава. Голубой, переливающийся, как лед на воде.
Наркоманка смотрит Питу в глаза, прислушиваясь к его словам.
— Один раз я провел три дня, смешивая краску, пока не нашел правильный оттенок для солнечного света на белом меху. Видишь ли, я думал, что он должен быть желтым, но это, на самом деле, гораздо больше. Слои цветов всех видов. Один за другим, — говорит Пит.
Дыхание наркоманки замедляется, остаются только совсем неглубокие вдохи-выдохи. Ее свободная рука размазывает кровь на груди теми мелкими кружащими движениями, которыми она так любила рисовать.
— Я до сих пор не смог изобразить радугу. Они появляются так быстро и так же быстро исчезают. Мне всегда не хватает времени, чтобы поймать их. Только немного синего цвета здесь, фиолетового там. И затем они снова исчезают. Превращаются в воздух, — продолжает Пит.
Наркоманка кажется загипнотизированной словами Пита. Очарованной. Она поднимает трясущуюся руку и рисует что-то, как мне кажется, похожее на цветок, на щеке Пита.
— Спасибо, — шепчет он. — Он выглядит прекрасно.
На мгновение лицо наркоманки озаряется улыбкой, и она издает краткий визг. Затем ее окровавленная рука падает обратно на грудь, она делает последний вдох, и стреляет пушка. Хватка на моей руке исчезает.
Пит относит ее к воде. Он возвращается и садится рядом со мной. Наркоманку некоторое время несет течением к Рогу изобилия, а потом появляется планолет, и приспособление с четырьмя «когтями» захватывает ее и поднимает в ночной небо. Ее больше нет.
Финник присоединяется к нам, в его кулаке зажаты мои стрелы, все еще влажные от крови обезьян. Он кладет их на песок рядом со мной.
— Я подумал, что ты, возможно, захочешь их вернуть.
— Спасибо, — говорю я.
Я подхожу к воде и отмываю запекшуюся кровь со своего оружия, своих ран. Когда я возвращаюсь в джунгли, чтобы сорвать мох и вытереться, тела обезьян исчезли.
— Куда они делись? — спрашиваю я.
— Мы точно не знаем. Лозы переместились, и они исчезли, — отвечает Финник.
Мы смотрим на джунгли, оцепеневшие и истощенные. В наступившей тишине я замечаю, что в местах, где капли от тумана коснулись моей кожи, появилась корка. Они перестали болеть и начали чесаться. Сильно. Я стараюсь думать об этом, как о хорошем признаке. Они начали заживать. Я поворачиваюсь к Питу и Финнику, и вижу, что они оба чешут свои поврежденные лица. Да, даже красота Финника омрачилась в эту ночь.
— Не чешитесь, — говорю я, сама ужасно желая это сделать. Но я знаю, что такой совет дала бы моя мама. — Вы только занесете инфекцию. Как думаете, безопасно опять попробовать добыть воду?
Мы снова идем к дереву, которое прокалывал Пит. Я и Финник стоим с поднятым оружием, пока он работает, всовывая втулку, но не появляется никакой угрозы. Пит выбрал хорошую прожилку, вода из втулки начинает течь, как из крана. Мы утоляем свою жажду, позволяя теплому водяному потоку течь по нашим зудящим телам. Мы заполняем несколько раковин питьевой водой и возвращаемся к берегу.
Вокруг по-прежнему ночь, хотя рассвет не может быть позднее, чем через несколько часов. Если, конечно, распорядители Игр не захотят, чтобы было иначе. Я говорю:
— Я покараулю некоторое время.
— Нет, Китнисс, лучше я, — произносит Финник. Я смотрю в его глаза, на его лицо и понимаю, что он изо всех сил сдерживает слезы. Мэг. Наименьшее, что я могу сделать для него сейчас, это дать ему возможность побыть наедине с самим собой, чтобы оплакать ее.
— Хорошо, Финник, спасибо, — говорю я.
Я ложусь на песке рядом с Питом, который мгновенно засыпает. Я смотрю в темноту, размышляя над тем, как все изменилось всего за день. Еще вчера утром Финник был в моем списке убийств, а теперь я готова спать, пока он охраняет меня. Он спас Пита и позволил Мэг умереть, не знаю почему. Но я точно знаю, что никогда не смогу сравнять уровень наших долгов друг другу. Все, что я могу сделать сейчас, это уснуть, позволив ему горевать в тишине. Что я и делаю.
Когда я снова открываю глаза, уже утро. Пит по-прежнему рядом со мной. Мы накрыты ковром из травы, защищающим наши лица от солнечного света. Я сажусь и вижу, что руки Финника не остались без работы. Две сотканные миски заполнены водой. В третьей месиво из моллюсков.
Финник сидит на песке и открывает раковины камнем.
— Они лучше, когда свежие, — говорит он, доставая тельце из раковины и засовывая его в рот. Его глаза все еще опухшие, но я делаю вид, что не замечаю этого.
Мой желудок начинает урчать от запаха еды, и я тянусь за одним моллюском. Но вид моих ногтей, под которыми находится запекшаяся кровь, останавливает меня. Я чесала свою израненную кожу во сне.
