Гвейран вспоминал о книгах с сожалением, но именно как об историческом раритете. Потому что ценности естественнонаучной они больше не представляли. Какими бы качественными и разнообразными ни были фотографии и рисунки в определителях, а описания — подробными и точными, пользоваться ими стало невозможно. То странное, что росло теперь на радиоактивных равнинах Церанга, не подходило ни под одно определение. Самые общие наследственные признаки — и те не выявлялись. Растения-монстрики, растения-уродцы, невесть от чего родившиеся, и невесть что порождающие. Каждое следующее поколение не похоже на предыдущее. Непрерывная цепь мутаций, которой не видно конца… Одни из самых нежных творений церангарской природы — они оказались и самыми пластичными. Изменились до неузнаваемости, но остались жить. Устойчивым к радиации людям этой планеты повезло меньше…
Гвейран сорвал очередную рыжую травинку, осторожно, чтобы не уколоться. И понял, что опасался зря. То, что с виду казалось острой и жёсткой, как у земной розы, колючкой, наощупь напоминало самую мягкую резину, гнулось от малейшего нажима.
Следующая находка оказалась ещё диковиннее. Из серого, в палец толщиной, стерженька вырастали рядами маленькие круглые листики на короткой ножке, выходящей точно из центра листовой пластины — будто крошечные розовые грибы или канцелярские кнопки.
— А что это такое? Как называется? — Тапри, дотоле совершен равнодушный к ботанике, вдруг проявил интерес к его изысканиям.
Пришелец в ответ только пожал плечами.
— Я думаю, это мирциль. Их него можно варить мёд! — радостно объявил цергард Эйнер.
На самом деле, ничего такого он не думал, просто ему хотелось болтать глупости. Так приятно, когда не нужно постоянно следить за собственными словами, чтобы их не обернули портив тебя, когда некому выискивать в них скрытый смысл, когда от сказанного тобой ничья судьба не зависит… Просто слова, безобидные, ничего не значащие…
— Скажи, пожалуйста, — в голосе Гвейрана слышался упрёк. — Ты хоть раз в жизни, хоть на картинке мирциль видел?
— Не-а! Но у нас в треге служил один парень с юга, он всегда пел такую песню:
Растёт… нет, цветёт мирциль медовый
в саду моей души… ммм…
И кто-то там, не помню…
Навстречу поспеши… —
продекламировал Эйнер, понимая, что попытка передать мелодию заранее обречена на провал.
— И какая же связь между южным фольклором и вот этим несчастным растением? Что-то я не улавливаю.
— Просто там дальше упоминалось, что у мирциля розовый цвет.
— Ох, горе моё! Мирциль, к твоему сведению, это огромное дерево, высотой с трёхэтажный дом. И листья у него были совершенно нормальные, зелёные. А цветы — розовые. Над цветами кружились насекомые, собирали нектар и делали мёд…Ты знаешь, что такое мёд?
Цергард Эйнер мечтательно улыбнулся.
— Вроде бы, что-то сладкое. Такая красивая розовая каша.
— Это в голове у тебя каша, — безнадёжно махнул рукой пришелец.
— А почему этот мирциль такой маленький, если он был огромным деревом? — одну половину их диалога Тапри не понял, вторую пропустил мимо ушей. — Может, это совсем другое растение?
Но едва Гвейран открыл рот, чтобы подтвердить: «Да разумеется, другое», как Верховный его опередил.
— Какое же другое? Самый настоящий мирциль. Просто он мутировал. Вот как мы с тобой, к примеру.
Несколько секунд агард озадаченно молчал, потом пробормотал почти испуганно:
— Не-е, мы не так, мы всё-таки послабее…
— Ага! Представляешь, как нам повезло!
Тапри фыркнул, сообразив, что его разыгрывают.
«А ведь если бы я приказал, он, пожалуй, и впрямь стал бы считать эту маленькую дрянь мирцилем» — с незнакомой печалью подумал цергард Эйнер.
Оно вырастало из топи. Непривычной прямоугольной формы, большое, как дом. Хотя, почему «как»? Это и был дом, самый настоящий.
Наступили пятые сутки со дня их побега. Не было больше ни восхищения природой, ни желания поболтать о пустяках. Только усталость, но это ещё полбеды. Хуже — голод. Котомки с едой остались в Воргоре. Взамен удалось разжиться сушёным хверсом у убитых конвоиров, Как раз перед выездом они получили дополнительный паёк, но в казарме оставлять не стали, зачем-то поволокли с собой. Опасались, что ли, воров? Этих скудных запасов для нормального питания не хватало, вместо завтрака, обеда и ужина Гвейран выдавал спутникам по маленькому ломтику, и под его пристальным наблюдением они проглатывали свои порции — это превратилось в своего рода церемонию. Сам он от еды отказался вовсе, заверив клятвенно, что земляне анорексии не подвержены.
А до цели, по расчётам Эйнера, оставалось как минимум, десять акнаров. Ещё дня три-четыре пути. Совсем немного для здорового человека, даже если он мутант. Но лекарства из дорожной аптечки принесли лишь временное облегчение. Агарду Тапри становилось хуже с каждым днём. Это была банальная простуда, самое большее — бронхит. Но больному голодать опасно. И Гвейран решил: надо идти день и ночь, почти без отдыха, выбиваясь из сил, зато сокращая время. Только бы успеть добраться до катера, а там всё будет в порядке.
Тапри выдерживать нужный темп не мог. Он не пожаловался ни разу, так его приучила жизнь. Шёл через силу, чихая и кашляя, а потом молча падал. И Гвейран стал сажать его на спину, волочь на себе. Это было совсем не тяжело — парень весил как ребёнок, скорее, неудобно. Но Тапри считал себя обузой и очень стыдился и противился до тех пор, пока начальник на него не цыкнул. Так и пришлось несчастному смириться с поездками верхом на представителе высшего разума.
И с высоты чужого роста он первым заметил вдалеке строение.
Сначала они испугались — неужели, блокпост? С другой стороны, почему прямоугольный? И кому придёт в голову устанавливать его на местности совершенно безлюдной, вдали от всех дорог? Или это они, одурев от голода, ухитрились сбиться с пути и к дороге выйти?
Оставив путников лежать в мелкой ложбинке между кочками, цергард Эйнер пополз на разведку. А вернулся в полный рост, совершено ошарашенный. Такого он в своей жизни ещё не встречал! Слышал, что бывает, но поверить не мог, считал легендой! Дом, всплывший из топи! Дом-призрак!
Должно быть, раньше здесь была богатая усадьба. Снаружи строение облепила засохшая болотная грязь, и красотой оно не блистало. Зато внутри… Сколько лет пробыло оно в глубине? Пятнадцать? Двадцать? Казалось, что жильцы покинули его вчера… Это была добротная, почти герметичная постройка, вязкая болотная тина не могла в неё проникнуть, кроме как через дымоход. Она забила всю печь, но быстро подсохла, создав пробку, и дальше в дом не пошла. Сквозь щели просачивалась лишь чистая вода, интерьер почти не пострадал от неё. Только тяжёлый запах тлена висел в воздухе.
