У Геры отваливается челюсть, да и Макс как-то смягчается, ошарашенный моими словами.
– Из вас никакая команда, – давит, наконец, Гера. – Никакая. Вернетесь – клянусь последним днем творенья, поставлю Розу в пару с нашим журфаковцем, а суперталантливого Гамова – с Ниной.
– «Демон», – синхронно ловим цитату мы, не успев домыслить окончание.
Гера пялится на нас, потом злобно, со всей дури бьет ногой по сугробу:
– Желание загадывайте, хором сказали.
– Какие желания, Герман? – Я пытаюсь не чихнуть, сухой морозный воздух щекочет ноздри. – О чем ты? Деконструкт бы – и ладно.
– Но Туров прав, – отзывается Макс, и я понимаю, что разрушена. Раздавлена. Уничтожена. Ему даже договаривать не надо, но он расставляет все точки над «i»:
– Не срослась команда.
Я деловито смотрю в голубоватый, жуткий прорыв, приглашающий на ту сторону. По ту сторону. Черт его знает, как правильно. Ведь я проиграла, а значит, как правильно – неважно?
– Либо вы сейчас, твари, поклянетесь, что последний прорыв отработаете как надо, либо мне придется идти вместо кого-то из вас, – скрежещет Гера.
– Отработаю. Люблю Гамова. – Я пинаю снег, чувствую, как что-то обжигает шею, и иду к прорыву.
Легче отчего-то не становится. Пусть дальше разбираются сами.
– Стой, Оливин, стой, краткое содержание послушай! – вопит Гера как-то высоковато.
Я оборачиваюсь. К моему невероятному удовольствию, Макс стоит, замерев соляным столпом – и я нахожу точку опоры. Перемудрила, перехитрила великого Макса Гамова. Ну и что, что ценой собственной свободы. Остается закрыть прорыв и дожить день.
Шагая внутрь, я думаю про «глок», удачу и немножко про то, что Гера будет очень и очень хорошим руководителем. Не дорос, конечно, раз пускает двух конфликтующих оперативников вместе, но это пока. Про мир вот разъяснил побуквенно.
Льет дождь. Я курю и смотрю на стадо нелепо одетых овечек, с визгом перебегающих дорогу. Выбирай – не хочу. Даже симпатичный мальчик есть. Мальчик? Что за терминоло… В глазах двоится. Спокойно. Гамов, Туров, Оливинская. Бельвильское трио идиотов.
Зрение фокусируется слишком медленно, и я снова смотрю на овечек, чтобы сконцентрироваться. Овечки замолкают, переглядываются испуганно и вытягиваются по струнке. Мол, выбирай, лев. Я стряхиваю с себя последние крохи мира вместе с пеплом, машу рукой презрительно:
– Валите, валите, нужны как будто.
Овечки испаряются, хотя мальчишка оборачивается на бегу, готовый по щелчку пальцев остановиться, замереть, вернуться. Я чуть мотаю головой, сосредотачиваясь. Макс самым подозрительным образом отсутствует – а ведь шел след в след.
– Борь, – говорю вслух. – Покажись, что ли.
Прекрасный новый мир не откликается, так и остается мешаниной серых и черных оттенков. Я стою под высоченной эстакадой, верхушка которой теряется в непрекращающемся дожде. Очередная антиутопия, очередное разделение общества – и антураж соответствует. Может, раньше в антиутопиях было солнечно, теперь, разумеется, нет. Унификация, стандартизация и игра по правилам.
– Борис! – зову я погромче, убираю руки в карманы и смотрю, как бы мне подняться наверх.
Порыв ветра приносит порядком размокшую газету, и я вздрагиваю, вглядываясь в первую страницу. На ней мы с Максом – но на разных фотографиях. Наследники враждующих семей, два ненавидящих друг друга льва. Гамберотти и Розенблатт.
– Хорошо, не Гильденстерн и Розенкранц, а?
Появившийся из-за стены дождя Макс пинает газету ногой. Он серьезен до крайности. Похож на себя – только чуть порезче (почему он всегда резче чертами лица?), одет, можно сказать, классически, разве только капельку франтовато. Светлая рубашка, очень высокие брюки из сумасшедших денег ткани. Не иначе, автор что-то смыслит в одежде. Я с запозданием понимаю, что выгляжу как обычно. Во всяком случае, на фотографии.
– Олив?
Я поднимаю руку, заткнись, мол. Но шуршание обуви по земле мне, разумеется, мерещится.
– Отличный мир, но я в него не верю. Неправдоподобная модель социального разделения. Давай уже, сматываемся.
– Даже чаю не попьете? – доносится из-за спины голос Бориса.
«Глок» прыгает в руку быстро, Макс управляется со своей «береттой» еще скорее, но Борис не останавливается, подходит к нам, мокрый насквозь, в тонкой рубашке и модных брюках, и не дает причин себя убить:
– Знаете, да, что здесь будет через пять минут?
– Черт, это мы, что ли? – Я мгновенно холодею.
– Ромео и Джульетта тут будет, – фыркает Макс. – Две враждующих семьи, два однополых наследника…
– А неплохой роман, ты зря. – Борис легко встает между нами, почти на той же прямой.
– Еще чего. Бред бредом.
– Нет, – отзываюсь я, глядя, как Борис переводит взгляд с меня на Макса. – Вполне интересная попытка показать, куда приведут эмансипация, феминизм и мужская инфантильность.
– Шутишь, да? – Макс только руками не разводит, и то потому, что держит Бориса на прицеле. – Два пола, независимых от биологического? Львы и овцы? При этом львы номинально выполняют роль мужчин, просто теперь мужчинами могут быть и женщины?
– Давай договорим с Борисом, а?
– Максим, – вдруг вскидывает серые глаза тот. – А чем тебе это не нравится? Ведь в вашей безумной реальности женщины тянут лямку похлеще самых настоящих мужчин. Решения принимают – закачаешься. Все тащат на своих плечах. Чем плохо, что таких людей объединили под названием «львы»?
– Конечно, блин. Я тут сейчас буду выслушивать лекции от сбрендившего еще в семидесятые ученого, прожившего три тысячи лет в выдуманных мирах.
– Он время тянет! – нервно говорю я.
Два льва из враждующих семей полюбили друг друга, и сейчас на место их рандеву приедут обе семьи. Убивать своих блудных детей. А у нас из оружия – «глок», «беретта», и, судя по всему, никакой удачи.
– Я пытаюсь спасти очередной роман. Пока вы ходите по другим и разрушаете человеческое будущее, – спокойно говорит Борис.
Макс делает резкое движение навстречу, но тот поднимает руки в предупреждающем жесте.
– Еще шаг – и Розенблатты приедут на три минуты раньше. А у них полно оружия.
– Не бредь тогда. – Макс расправляет плечи. – Это ты уволок мою жену.
Борис улыбается тонкими бескровными губами:
– А вы деконструируете будущее человечества.
– Это роман, выдумка, понимаешь, роман!
Я отключаюсь от разговора, пытаясь сообразить, как же нам выбираться. У Розенблатт и Гамберотти хоть было что-то, их потом похоронят чуть не как Тристана и Изольду, с деревьями из могил. А наши бренные тела просто закроют прорыв, заземлят его.
– Вы действительно не видите? Действительно не понимаете? – Борис оборачивается ко мне.
