— Чертова зажигалка!
— Что случилось?
— Да пальцы обжег. Она же не предназначена для такого…
Потом зажигалка снова вспыхнула.
— Теперь-то мы точно отсюда не выберемся… — забормотал фельдшер.
— Не скулите… Пойду посмотрю, чем там заняты наши друзья, — твердым голосом объявил Григорий Арсеньевич, и огонек его зажигалки начал удаляться.
— Я с вами! — не обращая внимания на рану, Василий увязался следом за учителем.
— Осторожно, тут край крыши, — объявил Григорий Арсеньевич.
Василий замер. И только теперь он осознал весь ужас их положения, потому что вокруг была тьма, всепоглощающая тьма. Он не видел ничего: ни края крыши, ни гигантской площади, только крошечный огонек в руках Григория Арсеньевича. И вот теперь он почувствовал настоящий страх. Даже там наверху, в каменном лабиринте было не так страшно, как здесь… Здесь не было стен, твердых стен, положив руку на которые, можно было прийти куда-то. Ничего. Только черная пустота. «Если долго будешь смотреть в Бездну, Бездна начинает смотреть на тебя».
— Похоже, фашисты так же поражены, как и мы, — вздохнул Григорий Арсеньевич. — Что ж, по крайней мере ближайшие несколько часов нам ничего не грозит.
— А Катерина?..
Григорий Арсеньевич снова тяжко вздохнул.
— Она умрет. Если бы это был мужчина, я бы, не раздумывая, пустил ему пулю в лоб. Вынести на себе ее с такими ранами мы не сможем, да и не перенесет она этого… Впрочем, куда ее нести, тоже непонятно.
— А если поговорить с немцами. Пусть заберут раненых… У них ведь наверняка есть врач…
— Ты, Василий, до сих пор чего-то не понял. Это, — и Григорий Арсеньевич махнул неопределенно рукой, — не просто немцы. Это эсэсовцы, и мы им лишь обуза.
— Но элементарное милосердие… женщина…
— Ты же сам говорил, что видел, как они пытали ее. Подумай, стал бы ты говорить о милосердии со своими сослуживцами из Первого и Второго отделов. Для них люди — мясо… А эсэсовцы во много раз хуже…
— Но те, с кем мы боремся, — это враги советской власти, они мешают нам стоить новую жизнь…
— Ай, все это демагогия… Когда-нибудь сам поймешь… А эсэсовцы, скажем так… Они тоже строят свою новую жизнь — Третий рейх. И там нет места таким, как мы. Мы для них мясо, расходный материал, и все мы будем убиты, если попадем им в руки. Ни о каком милосердии речи не идет.
— И что же нам делать?
— Вечный вопрос на Руси, — вздохнул Григорий Арсеньевич. — Пока Катерина без сознания, она не чувствует боли. Очнется… Там посмотрим. А пока… Пока темно, ночь, а люди чем ночью заняты — они спят, крепко спят…
— А я… и Ким. Нам нужно вынуть пули!
— Нужно, — согласился Григорий Арсеньевич. — Только как ты себе это представляешь? Фельдшер вряд ли сможет это сделать и при нормальном свете. Ты же видел, у него при одном виде крови сердце в пятки ушло, а что до меня, то ковыряться в чьем-то теле ножом при свете зажигалки… Потом тебя, Василий, ни один хирург не зашьет… В общем, сейчас спать. Утро вечера мудренее. А утром, когда «свет дадут», разберемся. Там и с Катериной вопрос проясниться.
* * *
Несмотря на страшную усталость и полную тьму, уснуть Василию долго не удавалось. Рука. Болело сильно — тупая ноющая боль. Она накатывала волнами, потом отступала. Становилось легче, и только Василий начинал дремать, боль накатывала с новой силой. И кто-то из полярников страшно храпел. Тяжелый это был храп, с переливами, словно несчастный задыхался во сне, и лишь в самый последний миг, захлебываясь, начинал хватать ртом воздух.
Все же усталость взяла свое. Сон накатился тяжелым ватным одеялом. Жуткие обрывочные сновидения, больше похожие на кошмар наркомана. Василий куда-то бежал, сталкивался с какими-то людьми, спорил с ними, пытался драться, а потом снова бежал, бежал…
А потом неожиданно оказался в том же самом огромном зале у ног гигантской скульптуры. Только в этот раз Василию было тяжело идти. Каждый шаг отдавал страшной болью в плече, и когда он опустил взгляд, то увидел, что левая рука у него опухала и чуть выше локтя представляет единую гигантскую рану. Гноящееся, позеленевшее мясо… «Сон, это всего лишь сон», — повторил про себя Василий. Он уже хотел было пройти мимо ног гиганта к двери в троне, но что-то не пускало его. Таинственное свечение стало постепенно угасать. И тут раздался голос, низкий горловой, хриплый. Казалось, он исходит ниоткуда и отовсюду.
— Как посмели вы решиться побеспокоить меня?
В первый момент Василий не нашелся, что ответить, и потом ему показалось, что вопрос адресован не к нему лично. Он несколько раз повернулся, пытаясь понять, кто еще есть в зале, кроме него, но никого не увидел.
— Отвечайте? — неведомый голос был настойчив, и невозможно было не ответить на заданный вопрос.
— Меня послали… — замялся Василий, его голос звучал подобно лепету провинившегося первоклассника, которого только что отчитал директор школы. — Начальство хотело…
— Разбудить меня против моей воли… — и невидимый гигант расхохотался. Этот звук напоминал грохот горной лавины. Гигант хотел еще что-то сказать, но…
…Раздался крик… Страшный крик, напоминающий те, что они слышали ночью. Василий открыл глаза. Ничего не изменилось. Вокруг царила кромешная мгла. Потом тьму разорвали трассеры пулеметной очереди, и вновь раздались страшные крики.
— Что это? — едва шевеля губами, спросил Василий.
— Похоже, ваша Рахиль Ароновна добралась до немецкого лагеря… — заметил один из полярников.
— Вряд ли, — с сомнением произнес Григорий Арсеньевич. Говорили в темноте, но Василий был более чем уверен, что сейчас на лице его учителя зловещая усмешка — обычно не предвещавшая ничего хорошего. — Боюсь, что это подошла та самая кавалерия, о которой я говорил. У каждого древнего сокровища есть свои ангелы-хранители, и вряд ли им понравилось бы крупномасштабное вторжение на их земли, вроде того, что готовили немцы… К тому же не стоит забывать о первой экспедиции. Эти люди исчезли…
Неожиданно вспыхнул свет.
В первый миг он показался таким ярким, что Василий зажмурился, потом начал тереть глаза здоровой рукой. Только сейчас он понял, насколько плохо себя чувствует, и непонятно, что было тому виной, рана, усталость или излишнее нервное напряжение. Тем не менее ему с трудом удалось приподняться на локте. Его то и дело кидало то в жар, то в холод.
— С добрым утром! — объявил Григорий Арсеньевич. — Посмотрим, что там случилось, — и широко, чуть ли не бегом он направился к краю крыши.
Остальные полярники, кроме Кима, поспешили за ним. Василий тоже поднялся, но с трудом. Каждое движение отдавало в руке нестерпимой болью. «Глядишь, в самом деле схлопочешь гангрену», — подумал он.
