Никто не собирается вести их во дворец. Они сидят в загоне; со всех сторон их окружают миротворцы, которые здесь явно не для того, чтобы защищать детей. Если бы Капитолий хотел спасти ребят, то отправил бы их в какой-нибудь бункер. Нет, дети защищают Сноу, они — его «живой щит».
Начинается какой-то шум, и толпа бросается влево, увлекая меня в сторону, сбивая с намеченного курса. Слышны крики: «Мятежники! Мятежники!» Судя по всему, повстанцы ворвались в город. Людская волна прижимает меня к фонарному столбу; я вцепляюсь в привязанную к нему веревку, поднимаюсь над толпой. Теперь я вижу, как повстанцы выбегают на площадь, оттесняя беженцев в переулки. Вот-вот начнут рваться капсулы. Однако взрыва не происходит. Происходит вот что.
Прямо над баррикадой возникает планолет с эмблемой Капитолия; из него сыплются десятки серебряных парашютов. Даже в этом хаосе дети понимают, что на парашютах еда, лекарства и подарки. Дети хватают их, неуклюже пытаются развязать веревки замерзшими пальцами. Планолет исчезает, и через пять секунд примерно двадцать парашютов одновременно взрываются.
Толпа воет. Снег залит кровью, повсюду части детских тел. Многие дети погибли мгновенно, другие корчатся на земле. Кое-кто из них ковыляет, уставившись на парашюты в своих руках, словно внутри все-таки находится нечто ценное. Миротворцы разбирают баррикады, прокладывая путь к детям, — судя по всему, солдаты сами не ожидали того, что произошло. В брешь устремляется еще одна группа людей в белой форме, но это не миротворцы — это врачи, врачи повстанцев. Их форму ни с чем не спутаешь. Медики с аптечками в руках бросаются к детям.
Сперва я замечаю длинную светлую косу. Затем, когда девушка снимает пальто, укрывая им плачущего ребенка, я вижу, что полы рубашки выбились сзади, словно утиный хвостик. Я реагирую точно так же, как и в тот день, когда Эффи Бряк назвала ее имя. Видимо, я теряю сознание, поскольку внезапно понимаю, что сижу у основания столба и что воспоминаний о нескольких секундах у меня нет. В следующий миг я протискиваюсь сквозь толпу, выкрикивая имя девушки. Я почти у цели, почти у самой баррикады, и, кажется, девушка меня слышит — ее губы произносят мое имя.
И тут взрываются остальные парашюты.
Правда или ложь? Я горю. Огненные шары, вырвавшиеся из парашютов, пролетели сквозь поземку, над баррикадами и врезались в толпу. Один из них задел меня, когда я отворачивалась, провел языком по спине и превратил в новое существо, потушить которое так же сложно, как и солнце.
Огненному переродку знакомо только одно чувство — невыносимая боль. У него нет ни зрения, ни слуха — ничего, кроме ощущения вечно горящей плоти. Возможно, время от времени переродок теряет сознание, но какая мне разница, если даже в эти мгновения я не могу обрести покой? Я — птица Цинны, пылающая, бешено устремившаяся к чему-то неизбежному. Огненные перья растут из моего тела. Удары крыльев лишь раздувают пламя. Я сжигаю саму себя, но бесцельно.
Наконец мои крылья слабеют. Я теряю высоту, и сила тяжести погружает меня в пенистое море такого же цвета, что и глаза Финника. Я плыву на спине; она горит и под водой, но невыносимая боль стихает, превращаясь в просто боль. И сейчас, когда я дрейфую и не могу управлять своим движением, появляются они. Мертвецы.
Те, кого я любила, пролетают надо мной, словно птицы, кружат в небе, взмывают, зовут меня. Так хочется присоединиться к ним, но морская вода наполнила легкие и не дает подняться на поверхность. Те, кого я ненавидела, оказались в воде — ужасные чешуйчатые твари, они кусают снова и снова, рвут мою соленую плоть зубами-иголками, увлекают меня на дно.
Белая, с капелькой розового птичка камнем падает вниз и пытается удержать меня на поверхности, вцепившись когтями в грудь.
— Нет, Китнисс! Нет! Не уходи!
Однако те, кого я ненавидела, побеждают, и если птица не отпустит меня, то погибнет.
— Прим, отпусти!
И в конце концов она меня отпускает.
Я под водой, и все меня бросили. Я слышу только свое дыхание — с огромным усилием втягиваю воду в легкие и выталкиваю обратно. Я хочу остановиться, задержать дыхание, но море снова входит в меня против моей воли. «Дай мне умереть, дай уйти вслед за остальными», — умоляю я то, что удерживает меня здесь. Ответа нет.
Я провожу в этой ловушке дни, годы, а может, и столетия. Я мертва, но умереть мне не дозволено. Жива, но фактически мертва — и так одинока, что любое существо, пусть даже самое мерзкое, я встретила бы с распростертыми объятиями. Однако когда ко мне наконец приходит гость, это так приятно. Морфлинг. Он течет по венам, снимает боль, делает тело таким невесомым, что оно вновь поднимается на поверхность, к слою пены.
Пена. Я и впрямь дрейфую в слое пены, чувствую ее под пальцами; она облепила мое обнаженное тело. Мне очень больно, и все-таки я чувствую, что нахожусь в реальном мире — горло першит, в воздухе витает запах средства от ожогов, я слышу голос матери. Это меня пугает, и я питаюсь вернуться в морские глубины и там во всем разобраться. Однако назад дороги нет, и постепенно меня вынуждают с этим смириться. Я — сильно обожженная девушка без крыльев. Без огня. И без сестры.
В невероятно белой больнице Капитолия надо мной колдуют врачи — завертывают в новые слои кожи, уговаривают клетки стать частью меня, крутят и растягивают руки-ноги, чтобы они встали точно на место. Все наперебой говорят, как мне повезло: глаза целы, лицо почти не пострадало, легкие хорошо реагируют на лечение. Я буду как новенькая.
Когда моя нежная кожа загрубела настолько, что может выдержать давление простыней, ко мне пускают посетителей. Морфлинг открывает двери всем — и живым, и мертвым. Хмурый, желтолицый Хеймитч, Цинна, шьющий свадебное платье, Делли, щебечущая о том, какие все добрые. Отец поет мне все четыре куплета «Дерева висельника» и предупреждает, чтобы я не рассказывала об этом матери, которая между сменами спит в кресле у моей кровати.
Проснувшись однажды, я узнаю, что вечно жить в стране грез мне не позволят. Я должна есть ртом. Разрабатывать мышцы. Ходить в туалет. Краткий визит президента Койн окончательно решает вопрос.
— Не беспокойся, — говорит она. — Я приберегла его для тебя.
Врачи все больше удивляются тому, что я не могу говорить. Я прохожу множество тестов, и хотя у меня обнаруживают повреждение связок, немота вызвана не им. Наконец главный врач, доктор Аврелий, выдвигает теорию, в соответствии с которой моя безгласость вызвана не физическими повреждениями, а эмоциональной травмой. Врачи предлагают сотни методов лечения, но Аврелий требует, чтобы меня оставили в покое. Я ни кого ни о чем не спрашиваю, и тем не менее поток информации не иссякает. О войне: Капитолий пал в тот же день, когда с неба слетели парашюты, Панемом правит президент Койн, повстанцы уничтожают последние очаги сопротивления. О президенте Сноу: он в плену, его ждет суд и почти наверняка — казнь. О моем отряде: Крессиду с Поллуксом отправили в дистрикты снимать репортаж о разрушениях, вызванных войной. Гейл, который получил две пули при попытке к бегству, зачищает Второй от миротворцев. Пит все еще в ожоговом отделении! Он все-таки добрался до Круглой площади. О моей семье: мать ищет утешения в работе.
