– Ты хочешь стать одним из нас? – тихо спросила Каур.
– Да, – также тихо ответил Олег.
– На твоем месте желали бы оказаться очень многие из старшего поколения. Ты сомневаешься?
– Уже нет…
– А раньше сомневался?
И тут Олега буквально прорвало. Он рассказал о своем детстве, о том, как умерла мать и погиб отец… как трудно приходилось в интернате, как он зарезал раба во время обряда совершеннолетия, и как убитый приходил к нему во сне. Никогда и ни с кем Олег так не откровенничал. Быть может, именно сейчас он выплескивал воспоминания, чтобы час спустя было намного легче расстаться с минувшим, умереть и возродиться вновь, полностью вычеркнуть из памяти свое прошлое, позабыть место, где вырос, своих родителей, боевых товарищей, священные воды Миуса и даже имя свое. Каур слушала молча, улыбаясь краешком губ, поглядывая на юношу, на пустой сумеречный город, на уходящее за горизонт солнце.
Наконец, выговорившись, парень умолк, а мулатка крепко сжала в ладонях его руку.
– Мне бы очень хотелось быть там тоже, чтобы помогать, но нельзя… – сказала она нежно. – Я чувствую, уже горят костры перед священной рощей, и вождь ждет тебя с плетью, и наточил свой топор судья, и старуха с распущенными косами стоит в тени Бессущностного. Тебе пора. Ничего не бойся и помни лишь одно – я с тобой.
* * *
Обнаженный Олег стоял на коленях, ощущая мелкие камешки и тонкие ветки, которые впивались в кожу. Мысленно юноша уже проделал путь к памятнику Бессущностного, и теперь надо было повторить все на самом деле. Ночь опустилась быстро, и ярко горевший огонь освещал сложенную в стопку одежду, а поодаль, возле второго костра стоял судья, держа в руках короткую секиру. Закрытая корзинка у его ног слегка вздрагивала, будто в ней кто-то трепыхался, с невнятным бормотанием. Олег мог только гадать, что за зверь скрывался за плетенкой ивовых прутьев.
В шею неофита вдруг ткнулась рукоять хлыста – так вождь дал команду начинать, и Олег пополз к первому костру, обдирая локти и колени о неровности плит.
– Кто ты? – раздался из-за спины суровый голос вождя, который, казалось, разносился по всему городу.
Парень нахмурился и ответил:
– Я человек.
– Кто твои родители?
– Мой отец Виктор, моя мать Мария.
– Назови свою родину.
– Лакедемон.
– Назови своих богов.
– Мои боги в священных водах Миуса.
– Зачем ты пришел сюда?
– Я пришел, чтобы умереть, – юноша поднял взгляд и увидел диск луны, который словно любопытный глаз взирал на происходящее.
– Знаешь ли ты, – продолжил допрос Кислов, – что смерть уничтожит прошлое…
– Да.
– Помнишь, что, сделав шаг, невозможно будет вернуться…
– Да.
– Готов ты сделать этот шаг?
Происходящее уже не казалось смешным фарсом, и Олег вдруг отчетливо понял, что вплотную подошел к той точке, к последнему вопросу когда еще можно воспротивиться, отступиться, сказать: «Нет!», и завтра с рассветом покинуть Таганрог. Трещали поленья, плясало пламя, и луна освещала бескровное лицо неофита, больше схожее с восковой маской.
«Ты помни лишь одно – я с тобой…» – прозвучал вдруг в ушах голос Каур.
– Да, – сказал Олег.
– Тогда сожги все внешнее, – произнес вождь.
Пылающие поленья выстреливали искры, когда юноша бросал в огонь свой поношенный, но все еще очень прочный камуфляж, а затем берцы. В этот момент Олег почувствовал острое раздражение – ботинки были почти новыми и такое бездарное уничтожение хороших вещей в угоду дурацким идеям показалось невыразимой глупостью. Ткань задымилась, затем начала чернеть.
В тот же миг раздался свист, и кнут полоснул его спину. Юноша не издал ни звука. В интернате за провинности ученики довольно часто подвергались порке, хотя удар вождя был непривычно болезненным.
– Забыты ли боги, забыты ли священные воды Миуса?
– Забыты… – выдохнул Олег, стирая локти об асфальт.
И снова плетеные ремни вспороли кожу спины.
– Забыта ли родина, забыт ли Лакедемон?
– Забыты, – спина горела, когда неофит взобрался на первую ступень.
– Забыт ли отец, забыта ли мать?
Хлесткие звуки и уже пронзительная боль… Можно ли стереть из памяти материнскую улыбку? Олег увидел губы мулатки, пухловатые, волнующие, прекрасные: «Ты помни лишь одно – я с тобой…»
– Забыты…
– Забыто ли имя, забыто ли человечество?
Олег поморщился, закатив глаза. Нет, в интернате так не пороли.
– Забыты… – пошатнувшись, он продвинулся еще на шаг.
– Забыта ли прежняя жизнь? – последний удар пришелся по шее.
Голова юноши дернулась, а дым от сгорающей одежды попал в глаза, отчего они заслезились.
– Забыта! – почти прокричал он.
Преодолев три ступени, он оказался перед вторым костром, который наполовину заслоняла фигура судьи.
– Да здравствует смерть и вот ее жертва! – проревел Дрожжин не своим голосом и трижды взмахнул секирой, а потом сбросил крышку с корзинки, вытащил оттуда связанного петуха и одним ловким движением перерубил ему шею. Птица подергала ногами и замерла.
– Рождение через кровь и боль, – судья, вытянул руку с жертвой над головой юноши и трижды обошел вокруг.
Олег вдыхал раскаленный воздух, идущий от костра, в ушах шумело: «Ты помни лишь одно – я с тобой…»
Волосы впитали теплую кровь. Черные, липкие до омерзения струйки текли по вискам, щекам, лбу, заливая глаза Олега, но вытереть их было нельзя. Наконец, пытка закончилась, судья кинул обезглавленную тушку в огонь, и бывший человек, а ныне нуклеар, преодолев последний участок дистанции, заполз за памятник. Там он увидел немолодую женщину с распущенными волосами, у ее ног лежала новая одежда. В руке она держала чашу, из которой пахнуло молоком.
– Радуйся, Лидия, – донесся голос вождя, – у тебя родился сын.
Кисло улыбнувшись, женщина протянула парню чашу, которую нужно было опустошить до дна.
«Ты помни лишь одно – я с тобой…»
Юноша выпил молоко до последней капли и почувствовал, что его стало подташнивать.
– Сын мой, нарекаю тебя Олегом, – из темноты вышел пожилой мужчина, – и зваться ты будешь Олег Федорович, ибо имя мое Федор. Теперь встань и оденься.
Олег посмотрел на своего нового отца, лицо которого было на редкость равнодушно.
«Заставили, – подумал «новорожденный», – их, наверное, заставили. Они совсем не рады новому сыну, я им просто не нужен».
Брюки оказались нелепо коротки, и поэтому пришлось подвернуть штанины до колена, а вот кожаные ботинки пришлись впору. Рубаху Олег одевать не стал, потому что не хотел перемазать ее в засыхающей крови. Пока он возился со шнурками, все участники обряда ушли, не посчитав нужным сказать что-то напутственное или поздравить, и юноша остался один возле догорающих костров.
