Недавно Ректор на заседании Ученого Совета осветил интересный исторический факт: Россию пытался споить Запад. Споить, сторчать, развратить. Им это удалось — Борис Юрьевич не сдержал улыбки. Можно сказать, удалось. Потому что в Сибири ворочается промышленность, есть ведь земельники — дурные, но крепкие фермеры. Все — благодаря Институту, его поддержке, лекарствам, знаниям и координации. А на Западе — только пустыни. И, может быть, мутанты. Вот так-то, товарищи.
И все же. Взрослое население Москвы больно, и больно неизлечимо. Отбросы общества, стекавшиеся сюда последние пятьдесят лет, выжившие после войны… В те годы, как и сейчас, прав был сильнейший или подлейший. Эти отбросы вырастили достойную смену. Осведомители докладывают о росте детской проституции. Пяти-шестилетние девочки предлагают себя у рынка. У Красной площади. У разрушенных временем и алчными руками стен исторических памятников.
Борис Юрьевич никогда не выходил за периметр Института. Но любил Москву и слыл ее истинным патриотом. Для обожания не обязательна телесная близость, Москва была его Прекрасной Дамой, его Беатриче. Никто не знал о ней больше Бориса Юрьевича — таинственные изгибы истории, сокровенные складки архитектуры…
— Борис Юрьевич, — кашлянул докладчик, спиной к которому начальник стоял уже минут десять, — так каково ваше мнение?
— Не мешайте. Я думаю.
Докладчик замолк. Он потел, в кабинете воняло кислятиной.
Миграция зверей, кочевье мутантов, слухи о неведомом чудовище, о «мертвой земле», «гнилом тумане», просочившиеся даже сквозь периметр. Быдло, пытающееся найти защиту за стенами Института — впервые за много лет. Делегации разбойников-«баронов», в ногах валяющиеся у охраны. «Пустите, пустите, мы заплатим». Он приказал стрелять на поражение, но даже это не остановило быдло.
Напуганы. Все напуганы. Охрана — активностью москвичей. Солдаты — наглостью обреченных мутантов… Будто там, на юге, скрывается тварь, страшнее пули, смертоносней напалма… Ректор нервничает, деканы просят предпринять хоть что-то, а разведчики не возвращаются.
Воздушная техника ничего не обнаружила. Ни-че-го.
— Мобилизация, — решился Борис Юрьевич, — никакой больше разведки. Оборону усилить. Разработайте план, я посмотрю.
— Слушаюсь!
И в неизвестности сгинули сыновья. Близнецы. Рома и Тима. Как он дорожил ребятами, как любил их… В этом одна из проблем Института — нельзя лишать человека семьи. Теперь, когда ноющая боль в груди не покидала Бориса Юрьевича, он знал это точно. Все бы отдал, только обнять мальчиков, сказать им наконец: «Дети». Теперь знал и ругал себя, что не признался хотя бы пацанам. Выделял, отмечал, разговаривал по душам, был хорошим командиром. Но не отцом.
Мама их была из быдла. Борис Юрьевич уже тогда занимал высокий пост. И вот — возжелал лично допросить осведомительницу. Не вспомнить, по какому вопросу. Надька родилась умницей и даже красавицей, точнее, не так. Красавицей и даже умницей. Воспитание, правда… Но хотела выбиться в люди, вид на жительство получить. Вот и «стучала». Она сама полезла. Может мужчина отказать женщине, которая его домогается? Может и должен. Но Борис Юрьевич не смог. А перевязанные канальцы оказались не стопроцентной гарантией, и она забеременела. О чем при следующей встрече через несколько месяцев и сообщила.
Борис нарушил все мыслимые этические нормы. Но пошел к врачу и ее повел. Все проверил, и отцовство, и на нарушение. И тогда же узнал, что двойня. Был бы один ребенок — не отыскал бы. А в тот месяц близнецов больше не рождалось. И Надька молодец, что долго не шла: срок оказался большой, аборт делать — поздно, только искусственные роды, а кто будет без медицинских показаний убивать детей?..
Она получила вид на жительство. А потом, Борис об этом никогда не жалел, пропала без вести. Утонула, может.
Рома и Тима. Сам имена выбрал. В яслях навещал. Ректор знал, совет деканов — знал. Осуждали, но молча.
А теперь так же молча соболезнуют.
Институт закроет двери, усилит охрану. И выстоит. Что бы там ни было — он очистит Москву, огнем благодатным выжжет заразу. И в нестабильной обстановке Борис Юрьевич объявит чрезвычайное положение. Ректор подпишет обращение к сотрудникам Института. С этого момента вся власть перейдет в руки Начальника Службы Безопасности, а уж он постарается ее больше не отдавать.
Разрешит семьи. Прикажет создавать семьи! Проведет операцию «не-быдло», оставив в живых только детей с нормальным генетическим кодом. Восстановит Россию, поднимет из праха.
И сам из праха восстанет…
Когда Борис Юрьевич отвернулся от окна, докладчика уже не было в его кабинете.
* * *
Свое убежище Синтезатор оборудовал на совесть. Он знал, что корпорация бросит в погоню своих псов — Службу Безопасности. Правда, о безопасниках он был невысокого мнения: тупые солдафоны, не годившиеся ни на должности специалистов, ни на любые другие. Их — бояться?! Но перестраховаться не помешало бы.
Готовясь к гипотетическому нашествию аборигенов, он заготовил несколько простых, но эффективных ловушек, сам продумал систему сигнализации. Да, безопасники тупы, но не стоит уповать лишь на технику. Мало ли, бывают исключения. Поэтому Синтезатор кинулся в палатку, схватил первую попавшуюся чашку и налил воды. Винтовку он бросил на пол, а взамен взял маленький, почти незаметный в руке пистолет. Новейшую, еще не серийную разработку.
Осталось только дождаться противника.
* * *
Зеленый огонек рванул через лес — Синтезатор спешил в нору. Кушнир засек, куда он свернул, но не успел выстрелить из парализатора — Синтезатор держался ближе к деревьям, визуального контакта не получилось. Плохо. Синтезатор его заметил — вдвойне плохо. Что саботажник будет делать? Попробует скрыться? Это бесполезно. Попробует обороняться? Не тот тип. Да, откажется выходить из убежища, будет качать права, но драться не полезет. Никогда не дрался, не умеет, не сможет ударить человека, не так это легко.
И все же Кушнир был осторожен.
Он всегда был осторожен и лишь в день смерти Саньки недопустимо расслабился.
Уже выключив маскировку, Кушнир прошел над заброшенной деревней. Санька вспомнилась — воочию перед ним предстала. Смотрела осуждающе. «Что? — беззвучно спросил ее Кушнир. — Что, Сашенька? Ты злишься, что я твоего дубля отпустил, не удержал силой? Но она, эта девочка, — не ты, она еще моложе и злее. И у нее свой путь. А я пытался… Или ты хочешь меня предупредить, чтобы я был осторожен? Ты не волнуйся, Сашенька, я всегда осторожен». Но Санька молчала. Она теперь всегда молчала, а раньше — болтала без умолку. И даже когда нельзя было говорить, шевелила губами — беседовала сама с собой.
