– Вот как! Джадо, значит... Но что ему нужно от тебя? – озадачился Шаман. – Винтовку назад забрать?
Судя по улыбке командующего, это была шутка, и окружающие поспешно засмеялись.
– Мертвецу винтовка без надобности, – покачал головой Вадим. – Ему живая теплая плоть нужна. Каждый второй боец в твоем войске, о великий Мвимба-Хонго, знает, что этот извращенец Джадо преследовал меня, когда был жив. Домогался днем и ночью. Ревновал ко всем подряд. Обещал, что даже смерть не разлучит нас. Говорил, будто он восстанет из могилы, чтобы являться ко мне и совершать непотребства. А если увидит рядом со мной молодого мужчину или женщину, то перегрызет им горло и выпьет кровь. Рядовой Онибабо...
– Ефрейтор! – возмутился тот.
– ...Зачем-то замотался до горла уродскими одеждами...
– Это национальный костюм таха, – снова вякнул Онибабо.
– ...Замотался яркими и прекрасными одеяниями. Вот я его и не узнал. И мои сослуживцы тоже.
Ирвин и Зейла, почуяв, что дознание с применением щипцов и скальпелей покамест откладывается, наперебой начали лопотать, что все так и есть. Онибабо издалека выглядел точь-в-точь, как зомби. Да и вблизи... понюхайте-ка, чем от него пахнет. Самой настоящей дохлятиной!
Новоявленный ефрейтор от возмущения потерял дар речи. Над ним начали хихикать.
– Уверен, на нашем месте струхнули бы многие, – заключил Вадим, и тем самым все испортил. Черный Шаман, который начал было приобретать благосклонный вид, вновь нахмурился:
– В моем войске нет трусов! Каждый таха готов во имя великой цели сразиться с живыми и мертвыми! Ясно тебе, белый?!
– Кроме того, униформу добыл именно ефрейтор, – встрял Забзугу. Полковник был заметно удручен тем, что ему не довелось помучить Косинцева и Зейлу. – А задача была поставлена перед вами.
– Да мы бы и сами ООНовца раздели! – воскликнул Ирвин. – Только шуму было бы меньше. Между прочим, это мы его выследили, а не Онибабо!
– Все, хватит оправдываться! – рявкнул полковник Забзугу. – За трусость и разгильдяйство оба будете оштрафованы. На двадцать метикалов каждый.
– Из этих денег и наградишь воина, что принес еще один комплект ООНовской одежды, – мудро распорядился Мвимба-Хонго. – Как зовут этого удальца?
– Рядовой Квакваса, мой маршал, – сообщил Забзугу. – Отличный солдат, умеет водить бронетехнику. Находчив, предан, исполнителен. Мечтает стать ефрейтором. Прикажете назначить?
Он поманил доблестного воина, который только и ждал сигнала полковника. Уже через секунду Квакваса навытяжку стоял перед командармом и пожирал его глазами, придав физиономии должный идиотизм. Вся его поза свидетельствовала о рвении и верности воинскому долгу. Он таращил глаза, выпячивал грудь, растопыривал локти. Мвимба-Хонго посмотрел на него со сложным выражением на лице, смесью поощрения и раздражения, и сказал:
– Да, правильно, это Квакваса. Значит, в ефрейторы метишь, солдат? – Квакваса истово затряс башкой. – Хорошо, запомню. А сейчас всем разойтись! Мне нужно обдумать дальнейшую стратегию и тактику нашей победоносной войны.
* * *
Комплект ООНовской формы, которую спер где-то Квакваса, оказался неполон. Обувь и головной убор отсутствовали, так же как и ремень. Собственно, в наличии имелись только китель да шорты, – то и другое оригинального покроя. Шорты были чересчур широкими, словно предназначались не для поджарых солдатских ягодиц, а для чемодана приличных габаритов. Китель имел недвусмысленные вытачки на груди, а застегивался на левую сторону. Размер формы был значительным.
– Явно бабская, – сделал вывод Косинцев. – Пускай Квакваса сам ее носит!
Забзугу пропустил это мудрое и вместе с тем остроумное замечание мимо ушей. Не допускающим возражений тоном он приказал диверсантам начинать процедуру примерки. Без промедления. Чтоб придать распоряжению больший вес, полковник взял АР-48 наизготовку.
Пришлось друзьям подчиниться. Первым в очереди стоял, разумеется, Вадим. Брюзжа, что всю жизнь мечтал попасть на кастинг клоунов-трансвеститов, он влез в мешковатые шорты, напялил китель. Результат, судя по реакции окружающих, превзошел самые мрачные его ожидания. Собравшиеся на бесплатное представление воины таха принялись ржать, будто самцы зебры в пору гона, и отпускать комментарии, за которые в другое время Вадим устроил бы небольшой геноцид. Самым обидным было то, что даже Зейла не могла сдержать ухмылки. Лишь Ирвин оставался серьезным. Он скоблил ногтем «метку верности» и нервно позевывал. Знал – после Косинцева наступит и его пора смешить народ.
Так оно и вышло. Сполна насладившись позором Вадима, полковник приказал облачиться в ублюдочный костюм Хэмпстеду. Впрочем, вторая серия маскарада вызвала у солдат куда меньше веселья. Во-первых, пропало чувство новизны. А во-вторых, ширококостному, обладающему грудью культуриста американцу форма подходила гораздо лучше. У Косинцева отлегло от сердца. Очевидно, что бабские шмотки придется носить не ему.
– О! Как по тебе кроили, брат, – сказал Вадим, честно и прямо глядя в наполненные печалью глаза соратника. – Китель будто влитой. Да и штанцы нормально прилегают.
– Правда, что ли?
– Конечно. Если мне не веришь, спроси хоть кого.
Многие воины закивали, соглашаясь. Однако у ревнивца Забзугу имелось на этот счет собственное мнение, в корне отличное от общественного.
– Нет, плохо! – заявил он. – Совсем плохо. Сразу заметно, что с чужого плеча. Скорей отдай эту одежду белому, Ирвин Чьянгугу. Ты возьмешь другую.
Вадим, пять секунд назад чувствовавший себя везунчиком и почти счастливцем, мгновенно скис. Он понял, что судьба его предрешена, дискутировать бесполезно. Необязательно обладать эйнштейновским интеллектом, чтобы догадаться: полковник будет стоять на своем до конца. И движут им отнюдь не соображения успешности предстоящей операции. Мерзавец просто желает унизить удачливого соперника. Пусть это мелко, но ведь именно мелкие пакости – самые действенные.
Обрадованный Ирвин начал торопливо освобождаться от злополучной униформы. Зейла как будто собралась возразить, но почему-то передумала и быстро зашагала прочь.
«Все правильно, – подумал Вадим, провожая взглядом ее гибкую фигурку. – Женщины презирают неудачников. А в особенности неудачников, выглядящих смешно или нелепо». Он принял от улыбчивого Ирвина матерчатый комок, шершавый, пятнистый, грязно-зеленый – настоящий символ глубочайшей тоски, – и медленно направился к северной стене ночлежки. Нужно было попытаться что-нибудь перешить, чтобы не выглядеть завтра окончательным пугалом.
