Гомер мог предположить, куда направился бригадир. Полумифический Орден, к которому, судя по всему, принадлежали и Мельник, и Хантер, по слухам, укрепился на Смоленской, в подбрюшье Полиса. Его легионеры были призваны защищать метро и его жителей от опасностей, с которыми не справились бы армии обычных станций… Вот и все, что Орден позволял о себе знать.
Старику нечего было и помышлять о том, чтобы попасть на Смоленскую, неприступную, как замок Аламут. Но и смысла в этом не было: чтобы снова встретить бригадира, нужно лишь вернуться на Добрынинскую… И ждать, пока колея, по которой катится Хантер, с неизбежностью выведет бригадира туда же, на место будущего преступления, к конечной станции этой странной истории.
Дать ему расправиться с зачумленными, обеззаразить Тульскую, а потом… Исполнить его невысказанную волю? Старик думал, что его роль в другом: сочинять, а не стрелять, давать бессмертие, а не отнимать жизни. Не судить и не вмешиваться, позволив героям книги действовать самим. Но когда вокруг по колено крови, трудно не замараться. Слава богу, что он отпустил девчонку с этим пройдохой. По крайней мере, уберег Сашу от зрелища страшной бойни, которую ей все равно не предотвратить.
Он сверился со станционными часами: если бригадир шел точно по графику, то у Гомера, пожалуй, оставалось в запасе еще немного времени.
Пара часов, чтобы побыть еще самим собой. И чтобы пригласить Полис на последнее танго.
* * *
– И как же ты собирался заслужить право войти? – спросила Саша.
– Ну… Это глупость, конечно… Своей флейтой. Думал, она может что-то исправить. Понимаешь…
Музыка – самое мимолетное, самое эфемерное искусство. Она существует ровно столько, сколько звучит инструмент, а потом в одно мгновение исчезает без следа. Но ничто не заражает людей так быстро, как музыка, ничто не ранит так глубоко и не заживает так медленно. Мелодия, которая тебя тронула, останется с тобой навсегда. Это экстракт красоты. Я думал, им можно лечить уродство души.
– Ты странный, – сказала она.
– А сейчас я вдруг понял, что прокаженный не может лечить прокаженных. Что, если я тебе во всем не признаюсь, мне не откроют уже никогда.
– Думал, я тебя прощу? За твое вранье, за жестокость? – остро глянула на него Саша.
– Дашь мне еще один шанс? – Леонид вдруг улыбнулся ей. – Ты же говоришь, мы все имеем на него право.
Девушка настороженно молчала, не желая снова быть вовлеченной в его странные игры. Только что она почти поверила музыканту, его раскаянию, и вот – опять?
– Во всем, что я тебе рассказывал, была одна правда, – сказал он. – Средство от болезни есть.
– Лекарство? – Саша встрепенулась, готовая обмануться еще раз.
– Это не лекарство. Не таблетки и не сыворотка. Несколько лет назад вспышка такой болезни была у нас на Преображенской.
– Но почему даже Хантер об этом не знает?!
– Эпидемии не было. Сошла на нет сама собой. Эти бактерии очень чувствительны к радиации. От излучения с ними что-то происходит… Кажется, перестают делиться. Болезнь останавливается. Даже от небольших доз. Случайно открыли. Вот и все средство. Решение, так сказать, лежит на поверхности.
– Честно? – Взволнованная, она взяла его за руку.
– Честно. – Он накрыл ее ладонь своей. – Нужно просто связаться с ними, объяснить…
– Почему ты не сказал мне раньше? Ведь это же так просто! Сколько же людей умерли за это время… – Она высвободилась, сверкнула глазами.
– За один день? Вряд ли… Я не хотел, чтобы ты оставалась с этим душегубом, – пробормотал он. – И я с самого начала собирался сказать тебе все. Но хотел выменять эту тайну на тебя.
– А выменял меня на чужие жизни! – зло сказала Саша. – А это… Это ни одной не стоит!
– Я бы свою променял. – Музыкант поиграл бровью.
– Не тебе решать! Вставай! Надо бежать назад… Пока он не добрался до Тульской. – Девушка ткнула пальцем в часы, пошептала, вычисляя время, и ахнула. – Всего три часа осталось!
– Зачем? Я могу воспользоваться связью…
Они дозвонятся до Ганзы, все объяснят. Нам нет нужды самим бежать туда, тем более мы можем не успеть…
– Нет! – Саша замотала головой. – Нет! Он не поверит. Он не захочет поверить. Я должна сама ему сказать. Объяснить ему…
– И что будет потом? – ревниво спросил Леонид. – Отдашься ему на радостях?
– Какое твое дело? – огрызнулась она, но тут же, по наитию постигая искусство управления влюбленным мужчиной, добавила мягче: – Мне ничего от него не нужно. А без тебя мне сейчас не обойтись.
– Учишься у меня врать… – кисло улыбнулся музыкант. – Ладно, – вздохнул он обреченно. – Пойдем.
Спортивной они достигли лишь через полчаса: дозорные сменились, и Леониду пришлось заново втолковывать им, как девушка без паспорта может пересечь границы Красной Линии. Саша напряженно смотрела на часы, музыкант – на нее; было хорошо заметно: он колеблется, спорит с собой.
На платформе щуплые новобранцы навьючивали смрадную старинную дрезину тюками с каким-то добром, похмельные мастеровые сосредоточенно притворялись, что конопатят лопнувшие сосуды труб, ребятишки в форме разучивали недетскую песню. За пять минут у Саши и Леонида дважды пытались проверить документы, и очередная проверка – когда они почти уже вошли в туннель, ведущий к Фрунзенской, – затянулась сверх всякой меры.
Время убегало. Девушка не была даже уверена, что у нее остаются эти жалкие два с небольшим часа: ведь Хантера не мог остановить никто. Даже солдатики уже успели закончить погрузку, и дрезина, пыхтя, стала набирать скорость, приближаясь к ним. И тут Леонид решился.
– Я не хочу тебя отпускать, – сказал он. – Но и удержать не могу. Я думал сделать так, чтобы мы опоздали и тебе там было больше нечего искать. Но понимаю, что от этого ты все равно не станешь моей. Быть честным – худший способ соблазнить девушку. Но я устал врать. С тобой мне все время за себя стыдно. Выбирай сама, с кем хочешь остаться.
Выхватив у неспешного патрульного свой чудо-паспорт, музыкант неожиданно ловко ударил его в челюсть, свалив наземь, сжал Сашину руку, и они вместе шагнули на дрезину, которая именно в тот момент поравнялась с ними. Ошарашенный машинист обернулся и взглянул в револьверный ствол.
– Папа бы мной сейчас гордился! – расхохотался Леонид. – Сколько я от него слышал, что занимаюсь ерундой, что от меня с моей бабской дудкой никогда не будет толку! И вот я наконец веду себя, как настоящий мужчина, а его нет рядом! Какая жалость! Прыгай! – приказал он задравшему руки машинисту.
Тот, несмотря на скорость, послушно шагнул на пути, покатился с воплями, затих и пропал в гнавшейся за ними черноте. Леонид принялся сбрасывать поклажу, и с каждым упавшим на рельсы тюком мотор фырчал все бодрее. Чахнущая фара на носу дрезины глядела вперед неуверенно, подслеповато помаргивая; ее доставало только на ближайшие несколько метров. С визгом, будто царапали стекло, шарахнулся из-под колес крысиный выводок, отпрянул перепуганный обходчик, где-то далеко позади заныла надрывно сирена тревоги. Ребра туннеля мигали мимо все быстрее: музыкант выжимал из машины все, на что та была способна.
