Пономарь довольно кивнул. Его отличали хладнокровие, выдержка и осторожность; он не отказывался от драки, но предпочитал окопную войну. Засады и нападения из-за угла были его коньком.
– Дон, – подал голос Алонзо, – если подтащить стрелялки к озеру, так до поселка достанем. Подбросим огонька крокодавам! Заодно и шлюхи их погреются.
– Поселок обстреливать не будем, – отрезал Саймон. В его представлении всякое место, где обитали женщины – неважно, монахини или шлюхи, – являлось землей мира. Женщины у тай были священны, и Саймон без крайней необходимости не поднял бы на них руку. А если б поднял, то одарил бы быстрой смертью, а не мучительной, как от напалма.
Он кивнул Челюсти:
– Вы с Монькой займетесь складами и арсеналом. Окружить, залечь цепью, глядеть, как горит, стрелять, если кто высунется, и подбрасывать взрывчатку. Все!
– Вошь не проскочит, дон, – пробормотал Челюсть. Его огромный подбородок двигался с основательной неторопливостью дорожного катка.
Саймон оглядел остальных предводителей своего воинства, мысленно примеряя их к намеченным задачам. У Сергуна и Бабуина были самые крупные отряды, вместе – две с половиной сотни бойцов; Гробовщик являлся самым надежным, а Хрипатый – самым злым. Саймон велел Гробовщику встать в заслон на перешейке у казарм, а прочим – атаковать; Бабуин и Сергун займутся пылающими казармами, а Хрипатый сопроводит дона к крепости. Это будет ударный отряд: дон, два. пулемета, пятьдесят головорезов и ящики с динамитом. Услышав про пулеметы и динамит, Хрипатый радостно осклабился и снова начал мять повязку на носу.
– Вперед, – сказал Саймон. – Спускайтесь с холма и стройте людей. Алонзо, откроешь огонь по моей команде.
Бугры торопливо разошлись. Саймон следил, как темная масса его бойцов хлынула вниз, распадаясь дорогой на группы: малые – Челюсти, Пако и Хрипатого и две побольше – «торпед» и лесовиков. Потом он поднял голову, всматриваясь в неясные контуры казарм: эти строения в три этажа были довольно крупными, так что в каждом могло обитать семьдесят-восемьдесят человек. Скажем, сотня, решил он; значит, две тысячи крокодильеров, что совпадает с данными Прохора Переса. При мысли о Пересе он усмехнулся и вспомнил подвал под «Красным конем» – там, на стене, на одной из бамбуковых палок, висели уши капитана-каймана.
«Две тысячи, – повторил он про себя, – но многие веселятся в поселке. Зато и крепость не пуста – в ней, разумеется, есть гарнизон из лучших бойцов Смотрителя, а их может оказаться сотен пять… Впрочем, внезапность уравняет шансы, а напалм даст преимущество – забытый способ ведения войн, самый жестокий из всех, изобретенных на Старой Земле. Однако к данному случаю ом подходит».
Пашка дернул его за рукав.
– Брат Рикардо, а, брат Рикардо. Нам-то с Филей чего делать?
– Держитесь за мной, – сказал Саймон. – Будете прикрывать и добивать.
Губы Проказы растянулись в ухмылке. Он был сообразительным парнем и не нуждался в объяснениях, кого прикрывать, а кого – добивать. Саймон знал, что может на него положиться – в той же степени, как на Марию, на зеленого змея Каа и Майкла-Мигеля Гилмора, поэта, архивариуса и шпиона. Гилмор, в одной из своих ипостасей – или, быть может, в трех, – рыскал сейчас по темному городу либо держал совет с Пачангой; Каа стерег Марию, а она, как всякая девушка, чей любимый странствует в лесах войны, тревожилась и ждала. Все пребывали в безопасности, все находились при деле, и это успокаивало Саймона, вселяло уверенность и решимость.
Он ощупал пояс – оружие на месте. Слева – нож и мачете с широким лезвием полуметровой длины, справа – ребристая рукоять «рейнджера», на пояснице – сумка с фризером и четырьмя обоймами. Пора, мелькнула мысль. Сложив ладони рупором, он крикнул в темноту:
– Алонзо! Огонь!
Не оглядываясь, Саймон быстрым шагом направился вниз, потом помчался легкими стремительными прыжками, догоняя ушедших вперед бойцов. За спиной скрипели Пашкины, сапоги и слышалось тяжелое дыхание Филина; потом сзади ухнуло, где-то вверху раздался протяжный свист, и тут же справа, у складов, взметнулось пламя. Снова уханье и свист; жидкий огонь растекся по кровлям и стенам казарм, накрыл их алым жарким покрывалом, лизнул окна, осторожно пробираясь внутрь, и вдруг взревел, поднялся волной, затмив сияние звезд и луны. Справа Что-то грохнуло, в воздух взлетели столбы с частью кровли, разодранный пополам фургон, бочки и ящики – видно, на складе хранилась взрывчатка. Бочки посыпались в озеро и на берег, лопаясь и выбрасывая синие огненные языки; горящий бензин начал растекаться по воде, и Саймон увидел, как заметались в ней длинные гибкие тени.
На бегу, обгоняя людей Бабуина, он считал залпы. Уханье – свист… уханье – свист… Катапульт было пятнадцать, и к каждой – по семь бочонков напалма, обвешанных динамитными шашками. После шестого выстрела Саймон уже бежал в середине колонны, с группой Хрипатого, между людьми «торпед» и лесовиков. Свистнуло в седьмой раз, впереди раздался рев Сергуна, и «торпеды» ворвались на плац, окруженный пылающими зданиями. В дыму метались полуодетые люди, вопя и потрясая оружием, кто-то выбрасывался из окна, кто-то, объятый пламенем, с воем катался по земле, стены казарм выстреливали длинные ало-сизые искры, в воздухе висели чад и вонь, а справа, со стороны складов и озера, небо багряно светилось, будто зев раскаленной гончарной печи. Эта картина напоминала Харбоху, горящие пирсы и корабли. Но были, разумеется, отличия: на сей раз «торпеды» резали крокодильеров, а не наоборот.
Люди Сергуна не стреляли, бились широкими тесаками, морскими топориками и оружием, которого Саймон раньше не видел – крючьями на длинных рукоятях с торчащим вперед копейным острием. Крокодильеров на плацу было втрое больше, чем их, но половина их легла в первые мгновения атаки; остальные, узрев реального противника, взялись за ножи и мачете. Сзади уже слышалась пальба и взрывы динамитных шашек – Бабуин по охотничьей привычке считал, что пуля вернее клинка. К тому же пуль в карабине было пять, и летели они подальше, чем метательные ножи, а значит, причиняли больший ущерб. Бабуин, бурый лохматый гном, был человеком расчетливым и по-своему честным; он собирался отработать полученные песюки, держась от врагов на дистанции выстрела.
Саймон вел свой отряд скорым шагом, не обращая внимания на кипевшую вокруг битву. Его мачете то поднималось, то опускалось, и каждый раз за взмахом широкого лезвия раздавался предсмертный хрип – точно такой же, как в тайят-ских лесах, когда четырехрукие воины сходились в поединке. Момент насильственной смерти странным образом приравнивал людей и аборигенов Тайяхата, столь непохожих обычаями и обличьем; погибая, те и другие роняли оружие, одинаковым жестом зажимали кровоточащую рану, хрипели и падали, скошенные острой сталью. Правда, люди бились за власть, влияние и богатство или тешили честолюбие и жестокость, а любой из этих мотивов был презренным в глазах воина-тай.
