– Ты все-таки читаешь мои мысли? – вслух спросил я.
– Нет. Но объяснить внезапно изменившиеся показатели физиологической активности твоего организма иначе, нежели внезапным осознанием очевидного факта, нельзя.
Ницше обернулся ко мне и взглянул с удивлением:
– Твои мысли? Стало быть, ты тоже пророк? Хочешь учить людей? Зачем тогда пришел ко мне?
– Мне не близка философия одиночества, – наобум заявил я. – Сильные должны быть рядом.
Казалось, Фридрих был польщен, но смотрел на меня с изрядной долей скепсиса. Еще бы, самозванец, набивающийся в учителя. В соратники. Или кем там я могу быть согласно его философии? Заратустра всегда был один, великим в своей холодности, подобно снегу вершин…
Я поймал себя на том, что даже думать начинаю в стиле творений Ницше. Конечно, встретьтесь с живым классиком, поймете, каково это – попасть под очарование гения. Пусть и темного гения, обитающего на свалке, душевное здоровье которого далеко от идеального.
Слегка запыхавшись – кажется, он был простужен, – Ницше взобрался на холм, взглянул на багряное солнце, коснувшееся горизонта.
– Вот так и многие великие люди, осветив на своем пути тысячи никчемных жизней, дав тепло всему миру, вынуждены, краснея от стыда, прятаться за горизонт, умирать, не принося никакой пользы, – задумчиво проговорил философ. Сейчас он казался почти нормальным. – Ведь кто не умеет найти дорогу к своему идеалу, тот живет еще более легкомысленно и дерзко, чем человек без идеала. А солнце в яркий полдень не видят не только слепые, но и зрячие, хоть оно и бросает им тепло своих лучей.
Ницше закашлялся и присел на склон холма. Я опустился рядом, раздумывая, не слишком ли непочтительно с ним держусь. Знать бы о таком повороте событий, можно было хотя бы изучить литературу, почитать о том, каким был Ницше в прошлой жизни. О его не слишком хорошем характере я был наслышан, так же как и о том, что он закончил жизнь в сумасшедшем доме. А может быть, я путаю его с Шопенгауэром, который покалечил старуху-соседку, которая слишком громко болтала под его дверью? А Фридрих Вильгельм в повседневной жизни был совсем не так суров, как в своей философии?
– Вам нужен врач, – заметил я. – Вы простужены.
– Мы? – хмыкнул философ. – Ученику позволительно обращаться к учителю «ты», ибо он хочет приблизиться к нему. Прочим – и подавно. Сдается мне, ты старше, чем выглядишь. Уже побывал в лапах чудовищной машины, что поднимает мертвецов и заставляет их плясать под свою дудку.
– Хорошо, – невпопад ответил я и вновь задумался – как его называть? Фридрих? Федор? Учитель? Да какой он мне учитель – я ведь и философии его не разделяю, и к его взглядам на жизнь отношусь с большим подозрением. А лгать, чтобы втереться к человеку в доверие, не собираюсь.
– А ты излечи себя сам, – с загоревшимся взором заявил Ницше, ткнув меня согнутым пальцем в интерфейс имплантатов на запястье. Довольно больно ткнул.
– Как?
– У меня есть острый нож – совсем немного ржавчины по краям, ее легко стереть о хороший точильный камень. И бутылка спирта, я держу его для таких случаев. Заразу нужно вырвать.
– Но… зачем?
– С помощью презренного металла человеком легко управлять.
– Если бы те, кто воскрешает наши тела, хотели управлять нами, сделать это можно было бы гораздо проще и незаметнее. Просто вживив в мозг микроскопические устройства. Даже триста лет назад такие технологии не были фантастикой. Сейчас, полагаю, вы просто не заметили бы подвоха. Интерфейс имплантатов – всего лишь устройство. Наподобие телефона…
Знает ли Ницше, что такое телефон? Когда его изобрели, когда начали применять в просвещенной Европе? Я не помнил, а обращаться к базе данных было недосуг.
– Слабость и нерешительность говорят в тебе, – заявил философ. – Боязнь познать мир во всей его чистоте и боли.
А ведь не исключено, что он прав! Да, мне не хочется бороться с системой. Мир кажется таким уютным и надежным – впервые с детства. Да и насчет хирургических операций Ницше ошибается. Вырезав с мясом имплантаты, от присутствия электроники в организме не избавишься. Возможно, Галахад, Моргана, Артур и неизвестные мне электронные личности вовсю обрабатывают мой мозг, влияя на принятие решений. Возбуждают одни участки коры, успокаивают другие, тормозят и ускоряют выработку определенных гормонов…
– Скоро стемнеет. Пойдем в гостиницу? – предложил я.
– На постоялых дворах нужно платить. Небо – мой шатер, туман – покрывало, добровольные даяния – хлеб, – заявил философ.
– За номер заплачу я.
– Благотворительность частных лиц еще более омерзительна, чем благотворительность общества. – У Ницше раздулись и затрепетали ноздри. – Если тебе неуютно здесь, если путь великих тебя пугает – прочь! Туда, к мягким перинам, теплой воде, затхлому уюту. Я выбираю свободу!
– Но если человеку нужно что-то от другого и он предлагает ему услугу – разве это благотворительность?
– Еще более гнусная, нежели бескорыстная, – отрезал Фридрих Вильгельм.
– Тогда позвольте мне отлучиться за лекарством для вас и продуктами для нашего скромного ужина, – попросил я.
– Иди. Найдешь меня на берегу ручья, что течет за холмом.
Я поспешно ретировался. Хоть немного побыть одному. И потребовать объяснений у Галахада! А также узнать, чем сейчас лечат простуду.
* * *
Соловей сидел в темном углу под коробкой, из которой расходились в разные стороны несколько силовых кабелей, и плакал. Он потерялся, ему было обидно, горько и муторно. Он не знал, что делать дальше.
Людей вокруг не было. Гудела вода в трубах за стеной, и звук этот был Соловью противен – ведь он напоминал о грубых канализаторах и гнилых помидорах…
– Что разнылся?
Дима поднял глаза и увидел Ольгу. Никогда она не казалась ему такой суровой и сосредоточенной. Короткая кожаная юбка черного цвета, белая блузка с широким воротником, высокие сапожки на шнуровке… Красивая и опасная. Только пистолета в руке не хватает. Или кнута.
– Ты… Ты… – только и мог вымолвить Соловей.
– Что я?
– Ты оставила меня там… А в меня кидали помидорами.
– И что?
– Как – что? – вскочив, заорал Соловей. – Сейчас это нормально?
Ольга смерила певца суровым взглядом:
– Вполне. Даже помидоры специальные продаются, «актерские». Со степенью зрелости выше средней. Лицензированный продукт, чтобы никакого вреда здоровью артиста не причинить. И ты, я смотрю, живой, здоровый и даже не в томатной пасте.
– Выходит, ты знала? – скрипнул зубами Дима. – Знала и ничего не сказала? А сама ушла?
