Я потер лицо, сел за руль, развернул «козленка» и покатил. Сначала обратно через деревню, но после мостика через ручей повернул не к указателю на военную часть, а в противоположную сторону.
Доехал до выезда на московскую трассу. По ней еще верст десять. До ближайшего крупного поселка.
Строительный рынок нашел быстро, а вот отыскать там то, что нужно, оказалось непросто. Поводки, готовые короткие цепи – это все не то. Слишком коротко. Слишком хрупко…
Я почти отчаялся, когда дошел до конца рынка и нашел еще одну похожую лавку.
Здесь, среди прочего, продавались и цепи для огораживания стоянок. Несколько толстенных, почти якорных цепей из хрупкого чугуна. За ними нашлась и катушка цепи потоньше, но из хорошей стали. Торговец достал стальной метр и «болгарку», выжидающе поднял глаза:
– Сколько пилить?
– Не надо.
У него поджались губы.
– Так вы берете или нет?
– Беру. Но пилить не надо. Давайте все.
– Все?.. Это что за стоянка-то?..
– Мне не для машины, мне для цепи. Давайте вместе с катушкой.
Торговец хмыкнул. Поглядел на меня, потом на цепь, звенья которой были сделаны из нержавейки в мизинец толщиной. Снова на меня.
– Это что у вас за кобелина-то такая, а?
Я вздохнул:
– Если бы кобель… Сука. Чертова сука.
Я расплатился и потащил тяжеленную катушку к «козленку». Крепкий стальной ошейник я нашел раньше.
Ночью дождь кончился.
Я лежал, в комнате было темно и тихо. Совсем тихо.
Я лишь не то слышал, не то чувствовал свое дыхание. И все.
Тихо и пусто… И еще холодно. Я закутался в простыню как мог, но даже сквозь сон чувствовал холод. Чувствовал его и сейчас.
Встать – вылезти из-под простыни. Еще холоднее. Я лежал, дрожа под простыней, не решаясь высунуть из-под нее хотя бы руку.
Я лежал так, пока не понял, что больше не могу. Больше не могу лежать, слушать эту тишину, чувствовать пустоту. Полную пустоту.
Вчера я лишь понимал, что произошло. А теперь это вдруг накатило на меня, и я чувствовал это – каждой стрункой души, каждой частицей тела.
Один. Совсем один.
Больше нет теплого чувства, что спина всегда прикрыта, нет и не будет уже никогда. Гоша больше нет.
Больше нет дома, где меня всегда ждут и где я могу укрыться от любых неприятностей, от любых страхов. Старика больше нет.
Я вскочил с кровати, раздвинул шторы – свет, мне нужен свет!
Но был рассвет – серый, равнодушный рассвет. И все в мире было такое же серое и мертвое.
Пруд, свинцовый и неподвижный, обжигающе холодный даже отсюда. Вокруг всюду лужи. Ливень втоптал листья в землю, утопил в жидкой грязи. Как на грязном полигоне, где все изрыто треками танков. Грязь и лужи, лужи, лужи…
Дубы при свете дня были ужасны. Голые, изломанные ветви – раскорячившиеся, искрученные, неправильные… Этот болезненный лес раскинулся во все стороны, заполнил все тревожным морем спутанных ветвей, до самого горизонта.
А сверху давило небо. Серое, свинцовое небо, однообразное и равнодушное.
И я чувствовал, что во всем мире нет ничего, кроме этого пруда, этого неправильного леса, тяжелого неба – и тишины.
Пустота. Полная пустота. Совсем один…
Мне хотелось кричать, но я знал, что это не поможет. Мне уже ничто и никогда не поможет…
Пустота. Полная пустота…
Звук был тих, но так неожидан, что я вздрогнул. Прислушался – и где-то внизу снова звякнуло. Железом о камень.
Я почти забыл о ней – о моем ручном паучке. Ее совсем не чувствовалось. Ну совершенно. Ни касания, ни ветерка. Кажется, ей пошел на пользу вчерашний урок. Нет, уже позавчерашний. Я спал часов двадцать, если сейчас рассвет.
Я раздвинул шторы пошире и стал натягивать одежду. Холодная и отсыревшая, но выбирать не приходится.
Я спустился на первый этаж и шагнул было дальше, на виток лестницы в подвал, когда заметил, что оттуда тянется серебристая цепь.
Ах да… Я же специально взял неразрезанную, как можно длиннее.
Я повернул и двинулся вдоль цепи. Через холл, в левое крыло, – к столовой и кухне за ней. Толкнул прикрытую – не до конца, цепь не давала ей закрыться – дверь и остановился.
Здесь было тепло и темно. Шторы опущены, в камине тихо гудел огонь. Женщина сидела за столом, в его дальнем конце, и сначала мне показалось, что это не мой ручной паучок, а кто-то другой.
Чистые, блестящие волосы, тщательно расчесанные. Белое, будто светящееся в полумраке лицо и шея. В черном бархатном вечернем платье…
Я поморгал, соображая, как она могла взять это платье из шкафа, если шкаф в ее спальне, далёко на втором этаже, она просто не могла туда дойти – цепи бы не хватило, да и я же там был, у этого самого шкафа, спал на ее кровати…
– Доброе утро, – сказала она и улыбнулась мне.
Я так и стоял в дверях, вцепившись в дубовый косяк. На меня накатило странное ощущение, будто все это происходит не со мной. Все было не так, все было чертовски неправильно. Я глядел на нее, а она все улыбалась мне, вежливо и приветливо.
Мне снова показалось, что это другой человек. Может быть, оттого, что я первый раз видел, как она улыбается. Улыбается мне. Словно радушная хозяйка гостю.
– Вы хорошо спали? – спросила она. Не сипела, голос восстановился. – Я уже соскучилась. Наконец-то вы спустились… В ванную я попала, но вот до кухни…
Она подняла руку и подергала за цепь, поднимавшуюся с пола к ее шее. Последнее звено крепилось к прочному стальному ошейнику. Чтобы усесться во главе стола, ей пришлось выбрать цепь полностью, почти натянув ее. До кухни ей было никак не добраться.
Рукав у платья чуть сполз – странный, широкий и толстый какой-то… Черт, это же халат! Банный халат, а никакое не платье.
Что значит порода… В банном халате она смотрелась лучше, чем иные в вечернем платье.
– Гм! – Она чуть нахмурилась, будто я не понял какого-то ее намека. – Я ужасно проголодалась, сударь.
Краем глаза косясь на нее – ох не нравятся мне ее улыбка и дружелюбие! – я обошел ее и прошел на кухню. И только тут сообразил, что есть-то ей, пожалуй, будет нечего.
Ночью – не этой, которую проспал в ее постели, а прошлой, когда долбил пол в подвале и ездил за цепью, – я уже заходил сюда. Когда доделал в подвале и ходил по всему дому, собирая инструменты. Ничего способного разбить цепь я здесь не нашел, но все-таки унести отсюда пришлось много. На разделочном столе рыжими кучками лежали пучки зелени, гнившей там полмесяца. На втором столе стояли готовые блюда – салаты, нарезки, мясо… стояли уже третью неделю. Морщась от вони, я сгребал все это в мусорные пакеты и оттаскивал к «козленку», а потом выбросил на деревенской свалке. Вместе с хрустальными салатницами, фаянсовыми блюдами, серебряными тарелками и золотыми блюдечками, в которых лежала вся эта гниль, – не до мытья посуды мне было. Да и не моя эта посуда… Хотя хозяйка вряд ли расстроится, когда узнает об этом. Едва ли вообще заметит пропажу. Сейчас столовая скрылась в тенях, сжавшись до островка света перед камином, но прошлой ночью я включал там свет, когда проверял многочисленные серванты и высоченные буфеты, выстроившиеся вдоль стен, набитые хрусталем и серебром.
