Я его хорошо запомнил. Потому я специально сходил к помойке, где под огромной грудой источавших вонь пакетов стояли мусорные контейнеры; а рядом лежали убитые гоблины. Что-то во мне перевернулось. Я смотрел на трупы с полным спокойствием. И главаря среди них не было.
Толян за ногу приволок последнего и бросил рядом, когда некая бабка подошла выбросить мусор. У нее и мусорного пакета не было — просто, по старинке, высыпала очистки и обрывки из пластмассового розовенького ведра в зловонную кучу.
Посмотрела на покойников, и с осуждением Толику:
— Что вы наделали, их бы надо в милицию! Теперь вас посодют!
Я увидел, как у Толяна буквально глаза полезли на лоб, он явно хотел сказать что-то, но не нашелся. А бабка, качая головой, побрела обратно к дому.
— Во дает, а?… — только и смог сказать он, когда бабка уже отошла.
— Плюнь, Толь. Пошли. Нет его здесь.
— Нет, во дает, а?… — он помолчал, сплюнул на руки и вытер ладони о штаны, — Как говорит Олег, парадигма сменилась — а они этого и не заметили…
Бабка уже скрылась в подъезде, когда он, наконец, нашел адекватный ответ и крикнул ей вслед:
— Че ж ты тогда, старая, милицию-то не вызвала, когда дверь в подъезд ломали? Или вышла бы, да пристыдила фулюганов!.. — но бабка уже не слышала.
А Толян еще долго потом не мог успокоиться и время от времени повторял, вспоминая:
— Не, ну дает старая, а?… В милицию!.. Посодют!.. За, б…, причинение тяжких телесных честным гражданам!..
Старика со старухой решили похоронить прямо во дворе. Заставлять копать могилу не пришлось, — батя только заикнулся, как несколько мужиков с готовностью вызвались и найти лопаты, и похоронить стариков. Вскоре во дворе уже кипела работа. Стариков занесли к ним в квартиру, и над телами хлопотало несколько женщин и старух. Тогда трупы еще были в диковинку. Тогда трупы еще старались прибрать, переодеть…
Это, конечно, не касалось гоблинов. Выносящие мусор считали своим долгом прошипеть в их адрес что-нибудь злобное, а то и пнуть безответных покойников.
Толик сказал, что, наверное, самое разумное будет их сжечь — прямо на мусорке. Завалить мешками с мусором, облить бензином и сжечь. Батя с ним не согласился, — вони будет на весь микрорайон, и не сгорят они дотла, вонять долго будут. Припахать мужиков из дома — пусть роют еще одну яму?
Потом Толик сказал:
— А что мы-то суетимся больше всех? Пусть ОНИ придумывают, что с ними делать. Ты что — в натуре старшим подъезда назначен?…
— Сами они ни на что не способны, — поправил батя, — Ты же видел. Да и последние дни они тут доживают — сейчас разбегутся все, я чувствую. И… Фактически так и есть — старшим назначен. Обстоятельствами. Так что завтра припашем-ка их еще на одну яму — не развалятся.
Но ночью из одиннадцати трупов четверых утащили. Наверное, родственники. Еще за одним пришла целая делегация рыдающих баб, когда мы утром уже грузили тело Устоса в машину. А кто и как похоронил остальных — мы так и не узнали, да и не стремились.
Тело Устоса всю ночь пролежало на столе. Батя достал из запасов две свечи, и поставил по обе стороны его головы. Зажег.
Пришла вся такая испуганная, молчаливая Элеонора. Она все это дело видела из окна, заперлась за своей тяжеленной сейфовой дверью. Мы дома в молчании поужинали, потом снова пошли к Устосу. Там, при горящих у изголовья Устоса свечах, в полутьме, я со всеми подробностями рассказал произошедшее. Нам не мешали. Никто из соседей не рискнул к нам присоединиться в этот вечер; все были слишком напуганы, и с наступлением темноты сидели по квартирам тихо, как мыши.
Я рассказывал, а они сидели на диване и стульях и слушали: батя, Толик, Элеонора и мама. Посреди комнаты на столах лежит тело Устоса, в доспехах… К столу прислонен щит с отметинами от ударов арматуринами. У стены лежит побывавшая в бою устосова алебарда с мазинами крови на металле. Копья на стенах, меч… Свечи бросают отблески на лицо мертвого Устоса и немного — на стены с развешанным рыцарским оружием. Лица сидящих прячутся в темноте. Какая-то сюрреалистичность от всего этого канала настолько, что в конце я стал сбиваться и, наконец, замолчал. Помолчали. В тишине все вообще выглядело каким-то фантастичным, как в рыцарском романе: тело… свечи… оружие…
Видимо, не одного меня эта обстановка плющила, — первой подала голос мама, и голос ее дрожал:
— Вам не кажется, что все это как-то дико?
— Что — дико?
— Вот это все. Все! Какое-то дикое нападение! Эти бандиты с молотками. Костер на крыше. Вся эта стрельба и убийства. Убийства эти!! — тут она явно метнула взгляд в молчащего Толика.
— Сейчас сидим тут как… как в романе в каком-то, при свечах. Дикость! Почему никому дела нет? Почему никто этим не занимается?? Где милиция, скорая помощь, мэрия, КаГеБе, наконец!!.
Голос ее повышался по мере тирады, как будто разгоняя мрак, и уже казалось было не так зябко в этой не то комнате, не то рыцарской зале. Действительно! Что же это такое??
— Че ты дурку включаешь? — это Толик.
— А ты вообще заткнись!! — вызверилась мама, — Как ты приехал, так все и началось!
— Что началось-то, что?…
— Да все!.. Убийства эти!..
— Стоп!! — это жестко вмешался батя, — Ну-ка замолкли все!
— Подумай, что и где ты говоришь! — это маме, — Вот лежит человек, который жизнь отдал, чтобы вас защитить, а ты тут какие-то дрязги устраиваешь! Не стыдно?!.
Мама наклонилась вперед, лицом в ладони, и замерла так. Через некоторое время плечи ее стали вздрагивать. Скоро она уже рыдала в голос. Мы молчали. Так и не дождавшись сочувствия, среди полного нашего молчания, она, продолжая рыдать, вышла из комнаты и квартиры, пошла к нам домой. Вслед за ней тенью выскользнула Элеонора. Какая-то твердая чешуя покрыла мою душу, мне никого сейчас не было жалко.
Через приоткрытую входную дверь слышно было, как мама всхлипывает и оступается, идя почти ощупью в темном подъезде.
— Какого хера он вообще вылез? — после ухода мамы прервал молчание Толик.
— Ну, вломились бы они в подъезд. Ну и что? Позапирались бы по квартирам. Двери у всех железные. Если эти отморозки больше часа ломали и так и не сломали входную дверь — фигли они сделали бы с квартирными? А потом, к ночи, они б все одно рассосались по домам, не в подъезде же им ночевать? А еще скорее — мы бы подъехали, и повыщелкали бы этих уродов одного за другим. Что они б с арматуринами да с одним обрезом сделали б против двух-то стволов?…
— Не, — возразил батя, — смысл был.
И начал, как всегда, раскладывать по полочкам:
— Во-первых, могли бы кого и пришибить. Кто вовремя не заперся. Ну ладно, таких остолопов, скажем, нет. Но могли бы еще до ночи пару дверей вскрыть. Ты что, думаешь, эти двери сложно вскрываются? Да, с входной подъездной они провозились, — так это потому, что снаружи у нее никаких запорных приспособлений, замков не было видно, — а изнутри, — засов. А квартирные двери, с замками… Помнишь, — это обращаясь ко мне, — Мы как-то с Серегой вынуждены были ломать свой же замок? — заело. Так я с помощью ножовки по металлу, зубила, молотка и пассатижей вскрыл не торопясь за двадцать минут… А если бы торопясь, да не стесняясь поцарапать, да кувалдой и зубилом, — открыл бы за пять минут… Ну, конечно, это один замок. Ну и второй… Не, можно, можно было двери повскрывать. Опять же, Устос ведь не знал, куда и на сколько мы уехали, — ты ведь не говорил ему?
