«И никакого ведь нету выхода, – обреченно думал Стаднюк. – Разве что… Разве что сбежать».
Раньше подобная мысль не могла бы возникнуть в его голове, но теперь она показалась единственно верной. Стаднюк вспомнил, как, проснувшись, он решил, что никто и никогда больше не посмеет его унизить. Потом это забылось, затерлось, но сейчас вновь проявилось с потрясающей отчетливостью. Павел осторожно обвел взглядом комнату в попытке найти что-нибудь пригодное в качестве оружия. Но на глаза не попалось ничего такого, что дало бы в бою ощутимое преимущество. На равных же схватиться с Дроздовым не представлялось возможным.
«Если у Дроздова есть патроны к револьверу, – подумал Паша, – то и револьвер обязательно есть. Одно неверное движение, и он пристрелит меня, как собаку».
Исходя из этих соображений, в качестве оружия не годилась ни ножка от стула, ни сам стул. Павел всерьез задумался о том, что может противопоставить на первом этапе Дроздову, на втором красноармейцу с собакой, а на последнем – раскрученной машине Комиссариата внутренних дел. При такой постановке вопроса товарищ Дроздов выглядел далеко не самым опасным противником. С другой стороны, до последнего этапа надо было еще дожить. А если ничего не предпринимать вообще, то это будет лишь пассивным способом самоубийства.
«Вот влип-то», – обреченно подумал Павел, отгоняя видение огненной паутины.
Впервые в жизни он всерьез подумал о собственной смерти так реально. И хотя она один раз уже слегка касалась его винтовочной пулей, но то было касание мимолетное, а теперь старуха с косой терпеливо ждала своего часа, выматывая нервы. Шанс расстаться с жизнью в ближайшие дни был настолько велик, что руки у Стаднюка похолодели от страха.
«Только не как овца под ножом мясника! – у него постепенно, но неуклонно начиналась истерика. – Пусть лучше меня убьют хоть в бессмысленном, но в бою!»
Приняв решение драться за свою жизнь, Павел немного успокоился. По крайней мере теперь ему было совершенно понятно – рисовать не имеет ни малейшего смысла. Результат будет тем же, а усилия лучше потратить на обдумывание путей спасения. Или на подготовку к действиям.
Стаднюк вновь оглядел комнату, теперь гораздо внимательнее. На этот раз его внимание привлекла керосиновая лампа, висевшая на вкрученном в стену шурупе. Между абажуром лампы и стеной был вставлен спичечный коробок – обычное дело, когда в Москве нет-нет, да и выключат электричество. Кстати, это говорило о том, что товарищ Дроздов не курит. Курящему в голову бы не пришло оставлять спички возле лампы, поскольку коробок всегда в кармане.
Пожалуй, именно лампа была в этой комнате самым грозным оружием, она единственная, при правильном использовании, могла эффективно противостоять револьверу. Павел хотел рассмотреть ее подробнее, но остановил себя – за комнатой могли наблюдать. Поэтому для более подробного знакомства с предметом следовало дождаться ночи и, вопреки приказу Дроздова, не включать ночник на трюмо. Тогда, в отсутствие окон, в комнате воцарится полнейшая темнота, под покровом которой можно узнать две важных вещи – есть ли в коробке спички и сколько керосина залито в лампу. Зрение для этого не нужно, и то, и другое можно легко определить на слух.
Трудность состояла лишь в том, чтобы выжить до вечера. Для этого необходима была имитация деятельности. Не реальная деятельность, поскольку, получив желаемое, Дроздов просто отделался бы от Стаднюка, а именно ее имитация – затягивание времени.
«Значит, ту фигуру, что вертится у меня перед глазами, рисовать нельзя, – решил Павел. – Попробую все же начать какой-нибудь бесполезный чертеж для отвода глаз. Главное – запутать все как следует».
…Этажом ниже зазвонил телефон. Сидевший за столом Дроздов протянул руку и после секундной заминки поднял трубку.
– Дроздов на проводе, – сказал он.
– Свержин на проводе. Что Стаднюк?
– Рисует, Матвей Георгиевич.
– Рисует, – задумчиво повторил начальник. – А что именно?
– Схемы какие-то. Мудреные. Говорит, мол, его рукой словно кто-то водит.
– А это не он случаем водит нас за нос? – с нажимом спросил Свержин.
– Не похоже на Стаднюка. Он ведь туповат, да и запуган до крайности.
– Про Варвару ты тоже не думал, что она пустится в бега.
– Ее что, не нашли до сих пор? – поразился Максим Георгиевич.
– А ты как думал? Это, мать твою, только в газетах пишут, что мы шпионов и врагов народа щелкаем, как орехи. А то ты не знаешь, кого мы щелкаем. Когда же до серьезного врага дело доходит, до бандитов, до уголовников, то мы как слепые щенки. Царская жандармерия держала их в страхе, а у нас они по городу гуляют с финками и «наганами». Вот и приходится народ отвлекать шпионскими страстями. Обосрались мы, Максим. В стране бандитизм, через южную границу только ленивый взад-вперед не гуляет, в Германию наши внутренние бумаги попадают раньше, чем к начальству на стол. А тут еще эта Варя, как заноза под ногтем. Из-за твоих, кстати, стратегических изысков.
Дроздов тяжко вздохнул, не зная, что можно ответить на такую тираду.
– Стаднюк, – продолжил Свержин, – может дать нам шанс выбраться из дерьма, в котором мы увязли по уши. Но если твои тибетско-монашеские идеи окажутся тоже стратегическими изысками, я тебе дам просраться как следует. Еще прощу, если ты сам просчитался, но если ты Стаднюка прикрываешь, чтобы жопу свою спасти, я тебя в дерьме утоплю. Понял?
– Я как раз об этом хотел сказать, – спокойно ответил Дроздов. – Рисунки Стаднюка кажутся мне попыткой спасти собственную шкуру. Мы ему сами дали бумаги, перо и чернила. Даже такой тупица, как он, в состоянии догадаться, что от него ждут рисунка. Вот он и рисует. Чувствует, что живет лишь до тех пор, пока нам нужен.
– Вот за честность спасибо, – смягчился Свержин. – А то знаешь, я уж было подумал, что ты и сам таким образом шкуру свою хочешь прикрыть.
– Значит, Стаднюка в расход?
– С этим не спеши. И так уже дров наломал, а зенитчиков я тебе еще после всего припомню. Я тут знаешь что подумал? Семечко, брошенное в землю, тоже не сразу всходит. Может, Стаднюк твой еще не дошел? Может, там в голове у него перевариться должно? Это он сейчас от страха рисует всякую херню, а потом выдаст что-нибудь такое, отчего мы с тобой оба челюстями щелкнем. А?
– Возможно, – осторожно согласился Дроздов.
Такая версия устраивала его больше всего, поскольку не вынуждала к немедленным активным действиям.
– Ну, тогда хорошо, – закончил Свержин. – И будь настороже.
– В каком смысле?
– Предчувствие у меня нехорошее. Знаешь, объяснить не могу, но ощущение от этого Голоса Бога какое-то темное. Ну разве нормально, когда человеку в башку внедряется какая-то хреновина, живет там сама по себе, вынуждая к каким-то действиям? Я вот вспомнил твой отчет о поездке к Варшавскому. Неуютно от всего этого становится. Так и представляется кусок черного льда в межпланетном пространстве, у которого ни с того ни с сего появились мозги. А вокруг – ни души, мать его. Взвоешь?
