– Всё равно не понимаю, – Эрван упрямо выставил подбородок. – Даже если…
– Если, если! – передразнил доктор. – Ты что, до сих пор не сообразил? Фактически ты умер, Гвент: если не целиком, то наполовину.
Эрван молчал. Доктор подошёл вплотную, продолжил холодно и строго:
– Необычного в этом нет: мы умираем каждый миг – и каждый миг рождаемся: исчезают старые привязанности, заблуждения и привычки, склонности и даже черты характера – что в сущности и составляет человека. А взамен появляется новое: так рождение и смерть существуют бок о бок – незаметно для нас, потому что обычно это происходит постепенно, крохотными порциями. А у тебя по-другому: много и сразу. Понятно?
Эрван смущённо потупился: выдерживать пронзительный взгляд Лоэ больше не было сил.
– Честно говоря… Не очень.
Лоэ тяжело вздохнул. Произнёс медленно и терпеливо:
– Любое изменение – смерть. Гибель старого, рождение нового. Ты изменился очень сильно и быстро: старое умерло, а новое не успело родиться, и потому в душе твоей – пустота. Тебе – именно тебе, и никому другому! – предстоит заполнить эту пустоту… Или дать ей распространиться, позволить себя поглотить. То есть – умереть окончательно. Выбор твой.
– Но… Я не умею. И не понимаю. А сегодня вообще соображаю… не очень, – Эрван посмотрел на доктора с мольбой. – Может, вы посоветуете, подскажете – как?
Он замялся и умолк на полуслове, догадываясь, насколько нелепой и смешной казалась просьба.
Но Лоэ не рассмеялся. И не рассердился – лишь вздохнул с сожалением и грустью:
– Эрван… Я врач, а не повивальная бабка. Да и от неё было б мало проку: тут не пуповину резать…
Он поморщился, неловко дёрнул головой – словно воротник камзола вдруг превратился в удавку.
– Никто не поможет. Эта ноша – твоя.
Эрван кивнул. Поджал губы, надеясь, что выглядит решительно и сурово.
– Я понял. Если не всё, то главное. Я свободен?
– Почти. Скоро полдень, капитан ждёт. Но прежде, чем ты уйдёшь, позволь добавить ещё кое-что…
Лоэ положил руку на плечо: Эрван ощутил тепло сильных пальцев сквозь ткань рубахи.
– Я не могу тебе помочь делом, но совет всё-таки дам. Вот он: не думай, не вспоминай, не жалуйся! Не лелей пустоту, не потакай ей – заполни её! Чем угодно – играй в карты, кидай кости, на волынке упражняйся… Иначе умрёшь. По-настоящему. Навсегда.
Эрван пересёк безлюдную кают-компанию, встал перед дверью в капитанские покои. Потянулся было к ручке… и замер: мешала привычная робость.
«Какого черта! Ну чего я боюсь? Что он со мной может сделать – за борт выкинуть? Вряд ли: раз уж Лоэ не стал. Тогда в чём дело?»
Эрван глубоко задумался.
Капитан… Быть может, самый загадочный человек на борту. И человек, от которого напрямую зависит его, Эрвана, судьба. В течение всего рейда Салаун на него в лучшем случае внимания не обращал. Потом, благодаря ночной вахте, между ними вроде бы проскочила искра понимания, капитан что-то хотел сообщить, передать, донести – но что? Эрван уже не помнил: ведь это было до того, как он… стал другим. А теперь? Что испытывает Салаун теперь? Разочарование? Злость? Или раздражение от его, Эрвана, бестолковости?
Он вздохнул. Сделал шаг назад.
«За борт выкинуть? А ведь может – право капитана. Лоэ решил, что я безопасен, – это, конечно здорово… А что ему Лоэ?» – отрешённо подумал Эрван.
В памяти всплыл прощальный совет доктора: «Не думай, не вспоминай, не жалуйся».
Он улыбнулся: не вспоминать пока не очень получалось.
«Ну и ладно. Будь что будет!» – Он тряхнул головой и решительно открыл дверь.
– Прошу.
Эрван осторожно вошёл. Стараясь не выдать любопытства, огляделся украдкой: впервые ему довелось оказаться в каюте капитана.
Первым в глаза бросился стол: лакированный, обильно украшенный потемневшей от времени позолотой, уверенно стоящий на массивных ножках в виде грифонов, он занимал добрую четверть помещения. Такой был бы на своём месте где-нибудь в конторе стряпчего, мечтающего произвести впечатление на клиентов, или купца с пухлым кошельком – но никак не на скромном китобойце. На фоне его помпезного, хоть и чуть обветшалого великолепия терялись и парусиновый гамак на железных крючьях, и рундук из некрашеной сосны – точно такой, как у любого матроса на судне.
На дальней стене светлыми пятнами выделялись две гравюры: на одной гигантская рыба пожирала неведомый корабль. Эрван вздрогнул: несмотря на условность стилизации, он без труда опознал Стража. Вторая картина изображала недостроенную башню высотой до небес: вершина терялась в плотных облаках, и оттого башня походила на усечённый конус. Приглядевшись, Эрван заметил множество крохотных людей у подножия. Стоило посмотреть чуть дольше – и Эрвану померещилось, будто человечки копошатся как насекомые – того и гляди, перелезут через границу полотна, расползутся по столу, забьются в щели…
Эрван отвёл глаза.
«Ну и вкусы у Салауна! Чтобы я повесил такую картинку… Нет уж, увольте!»
В памяти всплыла другая гравюра – та, которую он подарил Хлысту: конечно, живопись фоморов сильно отличалась от людской, но было и что-то общее – лёгкое, неуловимое, тревожащее…
– Я вижу, вы не ценитель живописи? – Ироничный голос капитана прервал раздумья. – Возможно, это возрастное…
Эрван моргнул: как он мог не заметить сидящего капитана? Конечно, тёмная одежда сливалась с фоном стены, но не настолько же… Или капитан специально не обнаруживал себя? Но как? И зачем?
Эрван постарался отогнать непрошеные мысли.
«Не думай, не вспоминай, не жалуйся…»
Меж тем Салаун встал, тяжело облокотившись о столешницу. Испытующе посмотрел на Эрвана.
– Впрочем, я позвал вас не за этим.
Капитан сделал паузу. Эрван молчал, вытянувшись в струнку.
– У меня для вас задание: попробуйте определить широту, на которой мы находимся.
Капитан нагнулся, извлёк из-под стола громоздкую бронзовую астролябию.
– Действуйте!
– Как? – слегка опешил Эрван. – Прямо из каюты?
Капитан сухо кивнул:
– Да. Иллюминаторы и стол для наблюдений в вашем распоряжении. «Горностай» приведён к ветру, стоит кормой на юг, лёгкая бортовая качка помешать не должна – для определения широты вполне достаточно. А я пока, если не возражаете, заполню судовой журнал – полдень, знаете ли.
Эрван подошёл к обрешёченным переплётам, распахнул ставни: в каюту ворвалось эхо птичьих криков, снаружи потянуло холодом. Стараясь ни на что не отвлекаться, он водрузил прибор на широкий, в три доски, подоконник, гордо названный столом… С недоумением посмотрел на небо – низкое, тёмно-серое, покрытое густыми тучами.
«Как бы дождь не полил…» – мелькнула неуместная мысль. Он отругал сам себя: не до глупостей!
