году в сексуальных домогательствах и приговоренный к 23 годам тюремного заключения
[6] Калигула — прозвище римского императора Гая Юлия Цезаря Августа Германика 21–41 г. н. э. прославившегося своим распутством и устраиваемыми оргиями
[7] Табаки — шакал, прислужник Шер-Хана из книги Редьярда Киплинга «Книга Джунглей»
28 июня. 10.11 По московскому времени.
Москва.
— Блин, сочувствую. Даже не знаю, что сказать. — Проговорил Джавид и неловко осмотрелся по сторонам, словно в поисках места, куда можно сбежать.
Они стояли в квартире Сахаровых. После смерти родителей в нее переехал старший брат — Герман, вместе с семьей. Где жена и сын сейчас, Марк не знал, но то что осталось от брата, видел прямо сейчас. Посреди двуспальной кровати в скандинавском стиле, прямо на лавандовых простынях, под цвет нынешнего неба, лежала высушенная мумия, больше походившая на высохшее растение в экибане. Силился рассмотреть в обтянувшей кости коже знакомые черты, но то, что это Герман говорил только медальон на золотой цепочке и кольцо на пальце с черной вставкой. Еще одна связь с этим миром лопнула как перетянутая струна, оставив только пронзительный металлический звон в ушах.
— Так что мы будем дальше делать? Хочешь его похоронить? — Спросил Джавид.
— Не знаю. — Марк не отрываясь смотрел на тело.
«Трупы хоронят на кладбище, укладывают в каменный склеп, где они покоятся в ложах. Сейчас в каждой квартире этого дома лежат тела умерших. На своих постелях, среди своих вещей. Чем это хуже склепа? Большого, просторного склепа. Только табличек на дверях с именем покойника не хватает. Весь город — кладбище, дома — склепы, стоящие аллеям, как надгробия. Цветов только нет, обычно же цветы приносят. Четное число.»
Молча развернулся и вышел на кухню. На столе, изрядно покрытые пылью, стоят искусственные цветы. Вытащив две каллы, прихватил черный маркер из вазочки с мелочевкой и пошел к выходу. Захлопнув дверь, положил цветы на коврик у порога и большими размашистыми буквами написал на белой стене «Герман Сахаров». Джавид, следовавший по пятам как тень, сначала хотел что-то сказать, но промолчал. Спустившись по лестнице, вышли на улицу. Марк сел на качели в центре детской площадки, оттолкнулся и посмотрел на небо.
— Красивое.
— Ага, и жуткое. — Задрав голову, подтвердил Джавид.
— Сначала думал, что это у меня в голове.
— Ты мне так и не рассказал, что с тобой? — Спутник опустился на вторые качели рядом и тоже начал раскачиваться.
— Да ничего такого, просто с ума сошел. — Сахаров перевел взгляд с неба на многоэтажки и начал смотреть в окна, представляя сколько тел лежит в этих квартирах.
— Врожденное, или головой бился?
— Ты когда-нибудь кого-нибудь терял?
— Тупой вопрос. Чувак, на планете почти все умерли, покажи мне сейчас того, кто никого не потерял.
— Нет, до этого, до эпидемии. Кого-нибудь очень близкого?
— Да у меня никого не было.
— Что прямо вообще? — Немного удивился Марк.
— Вообще. Ты себе представляешь культуру Кавказа?
— Да, я же с ума сошел, а не дебил.
— Так вот, морду мою видишь? Ничего странного не замечаешь?
Марк всмотрелся в лицо Джавида — смуглая кожа, очень пухлые губы, черные как смоль волосы и брови, карие глаза и тонкий и острый нос. Что-то было в его лице, что-то необычное, редко встречающиеся в людях сочетание черт.
— Ну да, есть что-то странное.
— Конечно странное, а теперь представь на секунду, что моя мать была из очень традиционной армянской семьи, прям вот все обычаи и заветы соблюдали. Целый клан. Чистота крови, наследственность и прочее. А мамка моя — бунтарка, из прогрессивной молодежи. Хрен его знает, где она его нашла, только рассказы о нем слышал, но забеременела она знаешь от кого? — Джавид сделал паузу, и не дождавшись вопроса, ответил сам. — От негра. Ты прикинь, армянка и у нее родился ребенок, как молочная шоколадка. Она даже не стала ждать реакции родителей. Сразу с роддома дернула в Москву, наобум, просто подальше от дома. Так вдвоем мы и перебивались. Она то в магазинах работала продавщицей, то няней. А я рос белой вороной, среди армян чужой, даже языка не знаю. Для негров я тоже — снежок, а для русских вообще черт знает, что. Вот и представь. Мать страдала. Ничего не говорила, но я видел, как она скучает по дому и семье. Годы пахоты убивают бунтарский дух, и со временем начинаешь думать о родне. А для меня все чужие, я о них только слышал. Не любил их, для меня они с самого детства были злодеями, из-за которых мы с мамой должны так жить. Так вот, когда стукнуло шестнадцать — ушел из дома. Написал письмо матери и ушел. Специально. Нет, я любил ее, даже очень, и ушел ради нее. Вместе со мной ее бы не приняли, а она вяла на глазах. И я ушел, что бы она могла вернуться домой. Сбросил груз глупой молодости с ее шеи. А что? Я же просто ошибка, меня вообще не должно было быть. Символ протеста. Так вот, все это время живу один, работаю, друзей нет, родственников тоже, болтаюсь, как говно в проруби. А как кого-то можно потерять, если никого нет, даже себя самого?
Марк выслушал и даже забыл, о чем хотел спросить. Понял, что этот мулат хлебнул в своей жизни лиха, и при этом из него так и хлестал оптимизм и вкус к жизни. Хотя это могла быть просто маска, за которой он прятал свою боль.
Молча качались на качелях, скрип несмазанных подшипников отражался от домов и многократно проносился по двору.
— А к чему ты это спросил? — Прервал молчание Джавид.
— Я раньше нормальный был. Как все. Сестра была, близнец. Мира… — Марк сделал долгую паузу. — Её изнасиловали и убили. Долгая история, я так вкратце. Мы с ней, как одно целое были. Больше ни у кого такого родства не видел. Без нее как будто меня не стало. Я знал, кто это сделал. Нашел его, даже их. И убил. Меня в лечебницу закрыли. Мать не выдержала, отец тоже ее долго не пережил. Четыре года по больницам, толком не помню, что там было, постоянно под препаратами. Затем меня братья домой забрали. Не знаю, как им удалось. Герман, у которого сейчас были, свою квартиру переделал и меня там поселил, а в эту, — указал кивком в сторону многоэтажки, — переехал. Год я сам прожил, братья ухаживали, приезжали каждый день, следили, даже на поправку пошел. Потом с ним что-то
