Определить, куда они едут было сложно, но куда бы не покатил джип, вырвавшись из мешанины улиц Ковент-Гардена, их шансы предпринять что-то становились призрачными по мере удаления от центра города. Находясь в центре, можно было рассчитывать на помощь полиции, на наблюдательность прохожих, на счастливую случайность, в конце концов! На окраине они оставались с проблемой один на один. И проблема эта была серьезной.
Люди, захватившие их, были, несомненно, африканцами и, скорее всего, имеющими опыт участия в одной из разрушительных гражданских войн. То, как бесстрашно и легко они расстреляли водителя и телохранителя Хасана буквально на глазах у прохожих, говорило Сергееву больше, чем подробная биографическая справка на каждого из них.
Тот, кто не видел, что такое война в Африке, просто не в силах себе представить, до какой степени может быть обесценена человеческая жизнь. Сергеев же видел, и впечатлений от того, что он видел, ему хватило на всю остальную жизнь. Не самые приятные были впечатления. И поэтому его не могла обмануть ни улыбка на лице Кэнди, ни благодушная гримаса на физиономии Пятницы, ни испуганно косящая глазом Сойка. Очень убедительные факты, остывая, лежали за его спиной, в узком пространстве багажного отсека и пачкали кровью дорогой ковролин.
Иллюзий не было.
Малейшая возможность стрелять — и эти люди будут стрелять. Это для них рефлекс. Привычка. Так они решают проблемы.
Беззлобно и обыденно выбивают мозги наружу пулей, прикладом, рукоятью револьвера или деревянным молотком.
Отрезают носы и уши, из которых потом делают ожерелья, насилуют все живое, а когда все живое заканчивается, то и мертвое.
Там, в Африке, причиной для убийства может быть принадлежность к другому племени, другой конфессии, просто плохое настроение, корысть… Да всего не перечислить! Они убивают потому, что убить проще, чем разговаривать, проще, чем прогнать или отнять что-нибудь.
Убить — это разом разрешить все задачи: и прошлые, и те, которые могли бы возникнуть в будущем. И здесь, в одной из самых цивилизованных европейских столиц, эти трое не могли вести себя иначе: опыт многолетней войны стучался в их сердца, как пепел Клааса в сердце Уленшпигеля. Как только неудобство возникнет, они начнут избавляться от него единственно доступным им способом.
Значит, пока не будет полной ясности, не стоит давать этой троице повода нажать на спуск. Хорошо, если Аль-Фахри это тоже понимает, потому что сейчас, вне зависимости от взаимных симпатий и антипатий, они в одной лодке.
— Ну и? — спросил Сергеев, обращаясь к Кэнди как можно более спокойно. — Дальше-то что? Куда едем? К кому едем? Что делать будем?
— Что делать будем? — переспросил тот, пахнув на Михаила концентрированным чесночным ароматом. — Не волнуйся, старина, пока стрелять не будем, пока будем ехать. А потом… Потом или будем дружить, или будем умирать. Посмотрим.
В джипе можно было задохнуться. Помимо чесночной вони, запаха пороха, крови и кожи сидений, в салоне от кого-то несло потом, как от финишировавшей скаковой лошади.
— Точно, — подтвердил Пятница. — На вас посмотрят. И решат.
Потом несло не от него. И не от Кэнди.
«Ничего ж себе, — подумал Михаил, стараясь особо не принюхиваться. — Девушки так не пахнут. Никто так не пахнет. Как же она, бедная, с этим живет? Ее же в джунглях по запаху обнаружить, как раз плюнуть».
— День у меня сегодня, видно, такой, — сказал Сергеев, обращаясь больше к Хасану, чем к похитителям. — Неудачный день. Почему все хотят со мной говорить?
Он перевел взгляд на Кэнди, скалящегося на него через спинку переднего кресла, и продолжил:
— Увы, господа, вовсе не понятно, чего вы от меня хотите… Я аргентинский подданный, в конце концов! Может быть, вы меня с кем-то путаете?
Сойка опять коротко глянула на него через зеркальце заднего вида. Настороженно глянула, будто сличая с кем-то.
— Путаем? — опять переспросил Кэнди. Было похоже, что он или глуховат, или недостаточно хорошо владеет чужим ему языком, чтобы быстро перевести фразу с английского на родной. — Да нам, в общем-то, плевать! Если путаем, значит, тебе не подфартило. Значит, ты попал, старичок!
— Только кажется нам, — подхватил Пятница и покрутил стволом у Сергеева в боку, — что мы не ошибаемся, а ты нам бессовестно врешь!
Он заулыбался и, склонившись, заглянул Михаилу в глаза. Иногда смерть смотрит и так — с белозубой улыбкой, выползшей из розовой раковины толстых губ. Но от этого она не перестает быть смертью.
— Не надо нам врать, — попросил «губатый» и еще сильнее надавил на ствол пистолета-пулемета. Сергееву показалось, что еще немного и у него хрустнут ребра, так впился в них срез цилиндра глушителя. — Нам нужно говорить правду и только правду. Тебя будут спрашивать, и, если ты скажешь какую-нибудь чушь, лично я отстрелю тебе хрен. Понял?
— Ствол убери, — попросил Михаил. — Все и так очень убедительно. Зачем щекотать? К кому мы едем?
— Узнаешь, — отрезал Кэнди.
— Базилевич, — процедил Хасан сквозь зубы, — сука…
И опять, как давеча в ресторане, выдал длинное и мелодичное, как поэзия Хайяма, ругательство на фарси.
Рука Кэнди вылетела из-за спинки кресла с потрясающей скоростью и такой же точностью. Хасан только охнул, хватаясь за бровь. Между пальцев Аль-Фахри потекли струйки крови — негр носил крупный, угловатый перстень и, если судить по сноровке, с которой был нанесен удар, носил не только для красоты.
Взгляд Нукера, устремленный на Кэнди, был способен заставить плавиться горные породы и вполне мог испугать до смерти человека впечатлительного, но для этого надо было, чтобы чернокожий имел хоть чуточку воображения. Но он его не имел.
— Видишь, как получилось? — спросил крепыш вполне миролюбиво. — Не говори так, чтобы я не мог понять. Когда я не понимаю, я начинаю нервничать. Когда я нервничаю, я могу искалечить. Или убить.
Джип миновал вход в Гайд-парк и, ведомый уверенной рукой Сойки, катился в плотном транспортном потоке. Машин и автобусов было очень много, но каким-то непостижимым образом все это не превращалось в одну большую пробку, а катилось, хоть и медленно, по торговым улицам, полным туристов, набирало скорость и рассасывалось на расширениях дорог, выплескивалось на рассекающие Темзу мосты и снова неспешно текло к предместьям и в спальные районы.
На город вместе с легким туманом начинали опускаться поздние летние сумерки. Они кружились над набережными, расцвеченными мутными пятнами ртутных фонарей, над мостами, нависшими над темною текучею водой. Выделенные лучами прожекторов, в темнеющее небо взметнулись башни Тауэра, словно огромное цветное панно в красных тонах вспыхнул фасад парламента, величественно запылали гирляндами ламп мосты, и, как колесо Судьбы, возник из мутного небытия приближающейся ночи горящий Лондонский Глаз.
