— А ты чего ждал, железяка, когда сунул меня головой в помои? — зло спрашиваю я. Злость на нежданного помощника все не проходит. Даже усиливается. Вообще, все начинает жутко раздражать. И дождь. И мутное нечто вместо воздуха. Небо, что норовит задеть твою макушку.
Триста двадцатый обиженно молчит. Я чувствую его настроение. Но мне плевать. Потому что я скоро умру. Чего тут неясного? Бессмысленность происходящего притупляет чувства. Я медленно облачаюсь в мокрый скафандр. Пью воду. Включаю обогреватель. И бреду дальше. Зачем? Откуда мне знать. Все лучше, чем просто лечь и умереть. Я ведь мужчина. Мужчине не к лицу проявлять слабость. Не пристало мне сдаваться. Я еще и офицер. Офицер? Что такое офицер? Офицер — такой человек, чья профессия убивать. И умирать по приказу. Вот и мой черед. Хоть приказа и не было. Значит, надо бороться. Так положено. Кем положено? Для чего?
«Ты болен, поэтому не можешь контролировать свои эмоции, — сообщает мне Триста двадцатый. — Когда ты станешь здоров, то поймешь, что я действовал верно».
— Ты можешь заткнуться? — спрашиваю я у дождя.
«Выполняю», — отзывается черная вода.
И я бреду, огибая валуны. Оскальзываясь на мокрых камнях, затянутых пленкой плесени. Падая на колени и вновь упрямо поднимаясь. Пью воду. Когда она кончается, прикладываюсь к мундштуку с энергококтейлем. Он ненадолго придает мне сил. Так что я даже могу продраться через странный черный лес. Могу нагибаться под растопыренными лапами деревьев. Или ломать их корпусом. Ветер раскачивает черные стволы. Дождь выбивает чечетку на их коре. Упрямые кусты хватают меня за ноги.
Потом я с головой погружаюсь в беспамятство. Кажется, все еще куда-то иду. Падаю и снова встаю. Подставляю открытый рот дождю, морщась от саднящего вкуса. Что-то обидное Триста двадцатому говорю. Спорю с ним. Или с собой. Иногда вижу спокойные глаза Мишель. Ее мягкую улыбку. Она о чем-то спрашивает, и я улыбаюсь ей в ответ. Сил на слова нет, но до чего приятно вот так молча улыбаться. Знать, что улыбка скажет больше, чем ты сам.
А потом Триста двадцатый спросил, не будет ли ему позволено принять меры для защиты моего хлипкого тела. А я ему в ответ сказал, чтобы он бросил выпендриваться.
«Ответ принимается в качестве утвердительного. Переход в боевой режим…»
И я попытался стать каменным истуканом. Стать-то стал, только ноги меня не держали больше. И вместо того, чтобы с хрустом впечатать кулак в грудь одному из выбежавших с разных сторон черных людей, я просто тяжело хлопнулся на спину. Только грязь в стороны и брызнула. А еще я запомнил склоненные надо мной лица. Знаете, что меня поразило больше всего? Никакие они не мутанты оказались. Вполне нормальные. Только с бородами и усами. В нашем мире такие не носят. А потом я вырубился окончательно. Хоть Триста двадцатый и пытался мне доказать, что я должен сопротивляться. Смешной он все же парень. Даже в аду будет руками махать…
Глава 60
Деревня Беляница, что близ городка Бор
Жидкий огонь вливается в горло. Кашляю, пытаясь вытолкнуть его непослушным языком. Но голова моя запрокидывается помимо моей воли и огонь проникает внутрь. Обжигает пищевод. Хочется открыть глаза, но попытка пошевелить веками вызывает такую сильную боль, что я отказываюсь попробовать еще раз. Судорожно сглатываю. Новая порция льется в мой обожженный рот. Послушно раскрываю его пошире и часто сглатываю, чтобы не захлебнуться. Так повторяется бессчетное количество раз. Потом меня оставляют в покое. И огонь растекается по животу расплавленным свинцом. Больно шевелить шеей. Больно шевелить рукой. Что-то твердое упирается в поясницу. Нет сил сдвинуться хотя бы на сантиметр. Я медленно вдыхаю воздух с незнакомым запахом. Тепло растекается по телу. Я расслабляюсь и вновь погружаюсь в вязкое ничто. Где нет воздуха и нет воды. Обыкновенная пустота. Без цвета и запаха. Гулкий голос беседует со мной. Неугомонный Триста двадцатый. Отвечаю ему с некоторой ленью. Трудно подыскивать нужные слова. Он пытается мне что-то рассказать. Так необычно слышать, как перед тобой виновато оправдывается боевая машина. Да еще такими смешными словами. Пополам с собственной обидой. Я говорю ему, чтобы он сделал поправку на то, что я ничего не соображал, когда оскорблял его на болоте. И, наверное, нам с ним жить осталось совсем ничего, так зачем попусту друг друга нервировать. Он в ответ изображает такую бурю эмоций, что я начинаю опасаться, как бы мое бедное больное сердце не остановилось раньше времени. Видали когда-нибудь радостного щенка, что норовит подпрыгнуть и в щеку хозяина лизнуть? А потом он обрадовал меня. Сказал, что я не в плену у армии землян. Меня подобрали какие-то местные жители. И что мое состояние здоровья существенно улучшилось за прошедшие двое суток, пока я тут валяюсь. И, судя по тому, что меня лечат, зла мне не желают. Иначе — зачем тратить на меня и без того скудные ресурсы? Хотя, едко добавил мой зануда, люди такие алогичные и нерационально скроенные существа, что от них всего можно ждать. В этом он весь, этот мой Триста двадцатый. Наивный, добрый и циничный одновременно. Эхо его голоса затухает где-то внутри. Я проваливаюсь в сон без сновидений. Это ж надо, двое суток…
Еще примерно через сутки я прихожу в себя. На щеках и подбородке топорщится жесткая щетина. Глаза еще побаливают, поэтому стараюсь оглядываться, двигая одной шеей. Лежу в каком-то низком каменном строении. Скорее, сарае. Или в чем-то техническом. Потолок сделан из полупрозрачного материала. Через него проникает тусклый серый свет. Густые растения зеленеют на многочисленных подвесных полках. Пахнет тут… ну, как в полевом давно не чищеном сортире. И еще тут тепло. Даже жарко. И влажно. Напрягшись так, что голова закружилась с непривычки, сажусь на своем ложе. На большой охапке соломы. Я абсолютно гол. Подо мной грубая ткань. Еще один кусок такой же укрывает меня сверху. Правой руке что-то мешает. Подношу ее к глазам. Вот те раз! Как в старинных книгах про рабов. На моем запястье грубый металлический браслет. От него тянется к вмурованному в каменную стену кольцу толстый шнур из какой-то незнакомой мне синтетики. Триста двадцатый подтверждает: эту веревочку мне не осилить.
Хочется есть. И пить. И еще — ну, по маленькому. Да и по большому тоже. Вокруг ничего похожего на отхожее место. Не ходить же под себя, словно животному. И я сажусь, подтягивая колени к подбородку, дожидаясь хозяев. Укутываюсь в рогожу. Периодически впадаю в дрему. И просыпаюсь, когда начинаю терять равновесие.
Ждать приходится довольно долго. Если быть точным — два с половиной часа, судя по показаниям чипа. А потом где-то вверху на стенах моргнул и начал разгораться желтоватый свет. Через десяток секунд глаза уже слезятся от нестерпимого сияния. Весь этот сарай становится таким ярким, как стол операционный. Потому я не сразу разобрал, кто ко мне подошел. Оказалось — женщина. Черные глаза. Черные блестящие волосы. Подбородок с ямочкой. Неулыбчивое лицо. Одета во что-то темное из грубой ткани, так что фигуры не разобрать. Скорее молода, чем стара. Точнее возраст определить не могу. Смотрит на меня внимательно. Насторожена, как олениха. Было такое земное животное. Некстати вот вспомнилось. Читал в детстве книгу с ее участием. Держит в руках парящую кружку. Говорит гортанно что-то непроизносимое. Триста двадцатый тоже в недоумении. Язык ему незнаком. Пожимаю плечами. Тогда женщина показывает сначала на меня, а потом на кружку. А, это надо выпить! Протягиваю руку. Не тут-то было. Женщина проворно отступает на шаг назад. Наклоняется и осторожно ставит кружку на земляной пол. Боится меня. Беру кружку. Нюхаю. Запах резкий и незнакомый. Хотя нет. Что-то подобное мне уже приходилось пробовать. Кажется, меня этим и поили в беспамятстве. Пробую жидкость на вкус. Горячая и терпкая. Аж скулы сводит. Женщина замечает мои колебания. Недовольно хмурит брови. Снова показывает на кружку.
