Она говорила еще о многом – хвалила социальную и физическую безопасность своего общества; убеждала меня, что здесь я проживу жизнь, гораздо более яркую и полнокровную, чем на Земле; обещала долголетие и идеальное здоровье. Предрекала радость отцовства, что-то еще и еще; а я горевал… Я уже тосковал по дому, которого больше никогда не увижу.
Чтобы не слышать раздражающих взрывов хохота, доносящихся с первого этажа, я отправился в сад.
Вечерело. Детишек не было видно, наверное, отправились по домам. А вот долговязая старуха сидела на своей скамеечке и при виде меня замахала рукой: сюда, дескать. Я подошел и, вытянувшись перед нею во фрунт, уронил подбородок на грудь:
– Филипп.
Старуха растянула тонкие бледно-розовые губы в приветливую улыбку. Лицо ее, довольно приятное, имело черты преимущественно вертикальные; кожу, хоть и в морщинах, но не дряблую, а глаза – большие, зелено-коричневые, слегка раскосые и удивительно ясные. Она отработанным жестом опытной светской львицы протянула мне левую руку, украшенную одиноким малахитовым перстнем с крошечным треугольным рубином и, дождавшись, когда я осторожно пожму ее, сказала раскатисто:
– Кииррей.
– Весьма рад, – проговорил я.
Она тоже сказала что-то и согнала пекинеса со скамейки. Намек был вполне понятен, и я сел рядом с ней – на расстоянии, которое посчитал достаточным для соблюдения приличия. Она меня о чем-то спросила, но я развел руками:
– Увы, бабуся, но я нихт ферштеен по-вашему.
Бабуся, так и не дождавшись от меня слов более вразумительных, чем эта абракадабра, надолго замолчала. Кобелек, покрутившись немного под ногами, полез ко мне на колени. Знакомиться. Я не так чтобы очень обрадовался. Мне больше нравятся серьезные собаки – пусть не волкодавы, но и не повесы, что шастают по рукам.
Бабка Кирея, кажется, уловила мое настроение и забрала пекинеса себе.
– Бууссе, – сказала она, любовно гладя псину по голове. – Бууссе, пам-пам, па-ра-пам.
Хороший, мол, ты мальчик, Бууссе.
Ага, значит, так его зовут. Обрастаю знакомствами.
Опять воцарилось молчание. Я смотрел в небо, ожидая фейерверков, а старуха смотрела на меня. Что ж, я не возражал. Пускай полюбуется. Небось, редко встречала в жизни таких симпатичных дикарей. Кобель ее, кажется, задремал, да и я начал клевать носом. Темнота сгущалась. Наконец я встрепенулся: над головой расцвел первый огненный цветок.
Из дома Светланы со смехом выбежали люди. Голые. Дамочек стало уже двое, а вот кавалеров так и осталось четверо.
Меня передернуло. Я зашипел и отвернулся. Признаться, не ожидал, что сексуальная жизнь Фэйра так насыщенна и безусловна. Наверное, гнев мой был слишком откровенен, потому что бабка Кирея с изумлением воззрилась на меня. Странный молодой человек, подумала, должно быть, она. Вместо того чтобы разделить веселье со сверстниками, плюется на них и сердится. Откуда занесло к нам такого анахорета, хотелось бы знать?
Она проводила умильным взглядом участников оргии, опять скрывшихся в доме, и поднялась со скамейки. Погладила меня по голове – совсем, как своего Бууссе, и летящей походкой действующей спортсменки удалилась.
А я, не желая слушать страстные вздохи разгулявшихся любовников, заночевал на скамейке. Вдруг еще ко мне с ласками полезут?
Под утро я здорово закоченел. Все тело затекло. Махнув рукой на брезгливость, помчался в дом. Кажется, прелюбодеи спали. Я набрал в ванну горячей воды и бухнулся в нее, не снимая трусов. Отогревшись, обтерся полотенцем и забрался в легионерский спальный кокон, который развернул прямо на полу кабинета.
Поворочавшись несколько минут, понял, что заснуть будет не просто. Картина, на которой разгоряченная голая Светлана веселилась в окружении возбужденных мужиков, не шла у меня из головы. Вот тебе и богиня! Вот тебе и коммунизм. Мало того, что прекрасная девушка-мечта оказалась подсадкой местной контрразведки, так она еще и в моральном плане стояла ой как далеко от идеала, который я начал было звать ее именем. И какое мне дело до того, что у них свальный грех в порядке вещей? Я сам, разумеется, далеко не святой, но… черт, да я же не смогу так жить. И они мне еще предлагают остаться здесь навсегда, стать отцом! Чьим, простите?
– Господи, ты-то куда смотришь? – возопил я.
Ответа с небес не донеслось, зато, спустя несколько минут, на пороге комнаты возникла серебристо-коричневая фигура. Я без труда узнал Светлану. На ней были коротенькие трусики-панталончики с кружевными оборочками и едва прикрывающий грудь прозрачный пеньюар. Волосы ее были растрепаны, а в руке бледно светился ночник в форме слоненка.
– Что случилось? – с беспокойством спросила она.
– Кошмар приснился, – буркнул я, изучая ее лицо.
Удивительно, что вчера, при ярком солнечном свете, я так плохо ее разглядел. Никакая она, оказывается, не девушка. Далеко не девушка. Если бы здесь можно было оперировать земными категориями возраста, я бы дал ей сейчас никак не меньше сорока. Ну, крепко за тридцать-то, точно. Ухоженная, это да. Тщательно следящая за собой, потрясающе выглядящая даже после бурной ночи, но – не девушка. Женщина. Вполне зрелая. Мадам Мата Хари.
– Зря вы пришли, Светлана, – сказал я. – Зря. Спокойной ночи.
И отвернулся к стене.
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Михаил Лермонтов
Филипп чувствовал себя изгоем. Парией. Рабом-варваром среди римских патрициев и всадников. Преступником из рассказа Силверберга, на лбу у которого горела, пугая граждан, отметина невидимости. Для жителей Фэйра его как будто не существовало. В лучшем случае на него просто не обращали внимания. Ловко огибали, если он попадался на пути, или с изумлением вглядывались в лицо, если столкновения миновать не удавалось. В худшем – от него бежали.
Постепенно он свыкся с этим и больше не отчаивался, когда только что хохотавшие нимфетки-купальщицы с ужасом кидались врассыпную из хрустальных фонтанов, едва завидев его. А молодые мамочки превращались в рассерженных кошек, прикрывающих грудью своих малышей и сверкающих на него налившимися первобытной злобой глазами.
Разумеется, сначала он пытался сделаться своим для них – здоровался, раскланивался, лучезарно улыбался, предлагал помощь или общество. Однако в его обществе и помощи никто не нуждался. Никого не радовали его улыбки. Не было человека, пожелавшего ему хотя бы раз доброго утра. Слава богу, его хотя бы не пытались линчевать или побить камнями.
Будущее просто не приняло его. Вытолкнуло из себя, словно Филипп имел меньшую плотность, чем оно. Словно он – то-что-никогда-не-тонет.
