Терентьев сделал резкий глубокий глоток, даже не поперхнувшись. Поставил кружку на стол, чуть сильнее, чем следовало бы, зачем-то накрыл ее ладонью.
— Знаете, в чем ведь дело… — проговорил он, глядя куда-то сквозь офицеров пустым немигающим взглядом. — Они не стреляли. Они просто гнались за детьми на танках. Те убегали… Но пятилетний малыш от танка никак не убежит… Никак… — закончил он почти шепотом.
Таланов видел за свою жизнь многое. Он был солдатом, сам убивал и его не раз пытались убить. За последние дни он перенес много тяжелейших испытаний. Капитан думал, что уже нет на свете того, что может его напугать. Но, как видно, ошибался. Виктор сидел на шатком стуле и чувствовал, как леденящий ужас закрадывается в душу.
— А вы? — Басалаев старался сохранить маску суровой сдержанности, но видно было, что простой и страшный рассказ «попаданца» подействовал и на него. Сильно подействовал.
— А что мы… — Терентьев потряс над кружкой пустым кувшином, из которого выкатились лишь несколько капель, сказал что-то похожее на «блят» и отставил бесполезную тару. — У нас была одна винтовка и два пистолета. Не играет против брони, пушек и пулеметов. Никак… Мы не могли ничего сделать… Никого не спасли бы. И не сделали. Я был старшим по званию, какой-никакой, но офицер. Все смотрели на меня. Как я решу. Когда нужно принять серьезное решение, всегда проще, чтобы кто-то решил за тебя… Вот мне и выпало решать за всех.
Иван посмотрел на Басалаева.
— Ты ведь идеалистов не любишь, — с кривой улыбкой отметил он. — Все должно быть правильно и расчетливо. Вот я и решил — расчетливо. Никакого идеализма, все логично. Не нужно лезть на рожон, чтобы погибнуть без пользы.
Иван бесцельно пошарил ладонями по столу, нащупал кувшин, покрутил в руках, словно забыл о том, что пару минут назад сам же отставил его. Он едва не опрокинул свечу, которая тихо потрескивала, время от времени плюясь крошечными искорками.
«Фитиль некачественный», — невпопад подумал Таланов. Ему было откровенно страшно, хотелось встать и уйти, а лучше всего — еще и забыть услышанное. Но болезненный интерес заставлял остаться и узнать мрачную историю «попаданца» до конца.
— Нас было четверо… — повторил Терентьев. — Каждому выпало свое. Двое погибли на войне, один уже после, когда гонял «лесных братьев». Я воевал до сорок второго, потом был тяжело ранен, затем меня перевели в военную контрразведку.
— «Смерш»? — непонятно спросил Басалаев.
— Ну да. — Терентьев искоса взглянул на него. — Прочитал?
— Не все.
— Понятно… В общем, так дальше и пошел по службе. Нам было нечего стыдиться. Вроде бы… мы поступили здраво и разумно. Мы выжили и сделали много, чтобы приблизить победу и спасти других детей. Мы убили много врагов и помогли другим убить еще больше…
Терентьев опустил голову, закрыл глаза ладонью, и впервые его голос сорвался:
— Но я все равно каждую ночь вижу их… — шепотом закончил он. — Каждую ночь…
Басалаев шумно вздохнул, словно на последних словах Ивана задержал дыхание.
— Решил, что если не удалось спасти тех, то ты поможешь хотя бы этим… — вымолвил майор, не то спрашивая, не то отмечая очевидное. — Ты веришь в Бога? — неожиданно спросил он. — Веришь, что на том свете воздастся?
— Борис, — ответил Иван с каким-то непонятным снисхождением. Не высокомерием, а именно снисхождением. — Я прошел войну, которую вы все и представить себе не можете. Пока не можете, ведь для вас все только началось, и ваша война будет долгой, очень долгой… Я видел смерть, кровь и ужасы, какие вам не снились. Я не верю в Бога, который снисходительно смотрит на людоедов, что гоняются на танках за маленькими детьми. А потом с шутками, весело ругаясь, оттирают гусеницы от крови и клочьев одежды. Бога нет. Но я верю в искупление. И в то, что совесть терзает страшнее ожиданий всяких загробных штук. Здесь… здесь мое искупление. Я ждал его почти двадцать лет и все-таки дождался.
— А Ютта? — вновь задал вопрос Басалаев. — Ведь она любит тебя.
— И я ее, — сказал Иван. — Она очень умная, очень хорошая. Она не стала допытывать меня. И не заставила выбирать.
— Ну что же… — в глубокой задумчивости произнес Борис. — Теперь в общем все понятно… Хотя все равно глупо.
— Не тебе судить меня, — жестко сказал Иван. — Не тебе!
— Ты прав, — неожиданно согласился. Басалаев. — Не мне. Нам, всем нам. — Теперь уже майор смотрел на «попаданца» со снисхождением и печалью, как на непослушное дитя, совершившее большую глупость, но слишком юное, чтобы понять это. — Глупец, неужели ты думал, что главная твоя ценность в том, что ты — кладезь каких-то знаний?
— А что вам еще нужно? — злобно вопросил Иван.
— Эх ты… — печально проговорил Борис. — Ты попал в наш мир, жил среди нас, но своим так и не стал. А может, и не пытался… Поэтому и не понял. Ты был нужен не только и не столько как ходячий справочник. Ты был человеком надежды.
— Чего? — не понял Иван.
— Того! — передразнил его Борис. Он встал, приподнялся на цыпочки, разминая затекшие ноги.
— Обожди, ты что имел в виду? — попытался остановить его Иван.
— Если до сих пор не понял, то и теперь не поймешь, — ответил Басалаев с усталым безразличием. Теперь он знал тайну «попаданца», и картина, представлявшая ранее набор разрозненных элементов, сложилась воедино. Борис знал, что проиграл самое главное и ответственное испытание и единоборство в своей жизни, но сейчас, по крайней мере, понимал — как и почему.
Единоборство подходило к концу, его исход был предрешен, и «попаданец», бывший главной ставкой, стал неинтересен Борису.
Басалаев молча вышел из комнаты, за ним, так же молча, не оборачиваясь, последовал Таланов, на ходу пряча фотографию в кожаный конвертик фотографницы.
Терентьев долго сидел, бездумно глядя перед собой, подперев подбородок ладонью. Шло время, минута за минутой уходили в никуда, складываясь в часы. Погасла свеча, и Иван остался во тьме, один на один с призраками прошлого и тяжелыми думами настоящего.
Уже на исходе ночи он наконец встал и спустился в главный подвал проверить, как дела у Цахеса. Дети и работники приюта спали, бодрствовали лишь отец Сильвестр и Цахес. Священник все так же молился.
Колонна была заминирована по всем правилам саперного искусства, пожилой немец сказал, что все будет «как надо».
— Я всю жизнь мечтал быть архитектором, — поведал он, с грустью глядя на дело рук своих. — Но получилось так, что главным образом разрушал… Ты уверен, что в плен сдаваться бесполезно? — вдруг спросил он.
