Однако прежде чем получить желаемое, ему пришлось изгнать с брачной территории соперника. Это не составило для него никакого труда. Утонченный золотопогонник торопливо ретировался, стоило Филиппу нависнуть над его тщедушным телом, грозно сдвинуть брови и угрожающе пропыхтеть:
– А ну, канай отсюда, баклан! Прыжками!
С любопытством взглянув на разгоряченного победителя, Светлана молча проследовала в спальню.
Он был Морским Змеем. Его длинное чешуйчатое тело, мощное и неутомимое, стремительно скользило в толще океанических вод. Алые перья царственной короны вокруг челюстей и на гребне трепетали под плотными, почти резиновыми струями встречных потоков. Он давал семьдесят узлов, если пользоваться флотскими терминами, и чувствовал, что это далеко не предел. Он был единственным и бесспорным властителем на сотни миль окрест и десятки миль вглубь. Где-то далеко-далеко отсюда он был еще и человечком – крошечным, беспомощным, плавающим в емкости, заполненной слоистым снотворящим кляром. Человечком, спящим внутри грандиозного иллюзиона в Парке Развлечений Фэйра, и видящим прекрасный сон о Морском Змее. Но обезьянка осталась так далеко, что даже память о ней казалась чужой, случайно привнесенной. Змей скоро забыл о смешном человечке по имени Филипп, полагающем, что Господин морей рожден его воображением.
Он почувствовал, что где-то рядом нарождается новая жизнь. В океане рождение и смерть столь часты, что становятся безразличны для властителя, но сейчас в круговорот жизни входил зубатый кит. Фигура, бесспорно, достойная внимания. Роды проходили тяжело. Самочка кашалота была совсем молода и рожала впервые. Она жутко стеснялась сначала своей беременности, затем предстоящих родов и опрометчиво избавилась от всякой опеки сородичей. Теперь ее опекали три крупных акулы, мечтающих полакомиться теплокровной свежатиной. Ее новорожденной дочкой. От их недалекого присутствия бедная глупенькая роженица едва не теряла сознание.
Змей превратился в косяк мелкой сельди и охватил зубастых охотников миллионами обтекаемых тел. То есть он лишь для акул стал косяком мелкой сельди, тупо следующей за редкой и чудной рыбой – сельдевым королем. Змей любил сельдевых королей за схожесть их облика с его собственным. Акулы поверили обману и не насторожились. Затем он ударил, встопорщив венец алмазных клинков вокруг жабр. Тело самой крупной хищницы стало парой обрубков – вот голова, а вот хвост – разделенных водорослями обильно кровоточащего мяса. Останки акулы, извиваясь, опускались вглубь. Товарки, знать не знающие о видовой солидарности, метнулись следом. Змей приказал им преследовать добычу до самого дна, не приближаясь, но и не отставая. Глубина здесь была такой, что об их возвращении не могло быть и речи. Кроме того, там, в глубине древний головоногий гигант, чье имя Змею не нравилось, а потому и не запоминалось, проснулся, испытывал голод и с нетерпением ждал акул к обеду.
Змей приблизился к кашалотихе, взглянул в доверчивые глаза, трогательно обведенные макияжем из морских уточек, и растворился в пучине, погладив ее на прощание радужным хвостовым оперением. Она была благодарна, немного побаивалась Владыки и по-прежнему смущалась. Ребенок будет здоровым, знал Змей.
Прошло время. Он был велик, и величие его возрастало. Он владел гаремом в пять отменных молодых гадин, его наследник перенял все его лучшие качества и покушался на его место. Он трепал наследника, как мурена ставридку и знал, что так будет еще долго – столько сколько захочет он, Император и Бог.
А смешному прямоходящему карлику надоело всемогущество океанического властелина. Он оставил Змея и опустился на чистое, чуть присыпанное светлым песком дно прибрежного шельфа. Он стал двустворчатым моллюском. В его однообразном, бессмысленном, если наблюдать со стороны, существовании таилась невыразимая прелесть. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… Сладкая вода сочится через жабры, оставляя на них сладкий слой питательной мелочи. Сладкая истома субъективной неподвижности раковины приравнивает его к объективной неподвижности вселенной… О, эта страстная в своей бесконечности неподвижность!.. О, эта фригидная в своей неподвижности бесконечность!.. О, эта томная сексуальность постепенной и запрограммированной трансформации пола!.. Все проходит. Ему, а затем ей, не было необходимости двигаться. Это вселенная двигалась вокруг него/нее, повинуясь ленивому течению его/ее неповоротливых мыслей. Все проходит мимо. Одно движение мускула-замыкателя – и раковина закрывается, обрекая мир на небытие. Следующее движение – и мир вновь оживает, не ведающий, кому петь осанну за воскресение. Божество же молчаливо и неподвижно. Только жабры неспешно колышутся, раковина утолщается микрон за микроном, да слегка колется песчинка, непонятным образом попавшая в складки мантии. Перламутром ее, перламутром! Вот и не колется уже…
Налетело, перевернуло. Хрустнуло обломками поросшей паразитами раковины. Гибкий, разумный зверек с простеньким рычажным устройством в передней конечности исполнил грациозный подводный танец, обнаружив крупную жемчужину во вскрытом моллюске. Чья изувеченная плоть кружила тем временем последний, не менее грациозный, танец в паре со смертью. Вальсируя, вальсируя, вальсируя на светлый песок шельфа…
Удачливый ныряльщик не сумел воспользоваться подарком фортуны, и Филипп оставался в его теле недолго. Карминный и голубой и алый катамаран охотника за жемчугом разорвало в клочья десятибалльным шквалом, налетевшим внезапно. Жемчужина вернулась в океан. Ныряльщик сплясал последнюю, короткую и яростную румбу, прежде чем последовать за недавней добычей.
Шквал понесся вперед, оплодотворенный человеческим сознанием.
Его жизнь, тысячекратно более короткая, чем жизнь Змея или даже моллюска, была невыразимо более насыщенной. Мортальность была его единственной философией. Он пришел в этот мир, чтобы почти сразу погибнуть и поэтому не щадил никого. Он ломал и терзал и опрокидывал. Он не знал ничего кроме разрушения и, разбитый на сотни струек клыками упирающихся в небеса пирамид, экстатировал так, как никто до него и никто после.
Тот, кто крался у подножий пирамид, почувствовал прикосновение ветерка, легкое как последний выдох жертвы, и довольно скрежетнул жвалами. Он уже видел ее – юную труженицу, самку с атрофированными половыми признаками, затянутую в нежный хитин вчерашней куколки. Он знал, куда всадит старый, сточенный почти до обушка, скальпель. Точно между рудиментарными надкрыльями, в главный нервный ганглий. Он проделывал так множество раз, но эта труженица была юбилейной. Шестикратно шестижды шестой. Филипп, по сумасшедшему капризу иллюзиона сошедший в беспозвоночного убийцу, не считал число двести шестнадцать круглым, так как никогда прежде не имел шести конечностей. Кроме того, он не желал становиться преступником, пусть даже насекомым. Он попытался покинуть сознание маньяка и не сумел. Его воля была ничем рядом с волей безумного трутня. Филипп запаниковал, бросился наружу, царапая стены ментального узилища ногтями, но получил грандиозного пинка, и надолго отключился.
