Деревня выросла, как и многие селения Пустоши, на месте древних развалин и свалки. Поэтому стены ее были сооружены из листов жести, автомобильных дверей, покрышек, а по верху шла колючая проволока. Снаружи к стене лепились сараи – кузовы грузовиков и остатки самоходов. За кособокими, но крепкими воротами располагались жилые дома (были и каменные), склады. Кукурузное поле также обнесли стеной, и по четырем его углам высились дозорные башни – ржавые, в пятнах облупившейся краски.
И над всем этим тянулась, лилась протяжная песня – с однообразной мелодией, почти без смысла. К танкеру Лекса приблизилась древняя старуха – обычно люди Пустоши не доживают до такого возраста. Она, наверное, уже прабабка, и правнуки взрослые… Старуху Лекс смутно помнил: вроде бы она приходилась старосте мамой.
Бабка шаркала, руки ее, держащие буханку хлеба на полотенце, мелко дрожали. Следом за матриархом выступали две юницы, чистые и красивые, нарядившиеся в просторные линялые платья. Груди девушек соблазнительно колыхались под тонкой материей. Старуха попробовала поклониться и чуть не уронила хлеб. Девушки поддержали ее под локти.
– Сынки, – дребезжащим слезливым голосом завела она, – приехали, родимые! Хлеб-соль вам, солдатики! Заходите, отдохните с дорожки!
Рядом с Лексом возник Глыба, от лейтенанта несло по́том – танкер нагрелся на солнце.
– Вот те на, – протянул Лекс, – сейчас еще девок предложит…
– Заходите, сынки, – с маразматической настойчивостью повторила бабка, – не обижайте слабых женщин…
Лекс обернулся к своей роте: народ выбрался из грузовиков и танкеров поглазеть на представление. По плану привал должен был продлиться не более двух часов, но рядовые представления не имели о такой единице времени, а объяснять им Лекс не стал, объявил только, что остановка «ненадолго».
– Рота! – рявкнул он. – Привал!
Отпускать солдат в деревню капитан не рискнул: рядовых потом оттуда не выгонишь. Поэтому приглашение бабки приняли только сам Лекс, второй ротный, лейтенант Глыба, другие офицеры и примкнувший к ним Барракуда. Кусаку выволокли на воздух и положили в тени танкера. Глыба клялся, что больше рядовому ни капли самогона не даст.
Под навесом на площади накрыли столы – разнокалиберные, стащенные изо всех домов. Тут были и рыба, и традиционные вяленые ящерицы, и лепешки из кукурузной муки, и даже пиво. Лекс украдкой показал Барракуде кулак.
Собрались все жители, оставшиеся в деревне: в основном бабы и дети, несколько стариков, крепкий мужик с изуродованной правой кистью – ее будто прожевали, но откусить не смогли, и теперь пальцы не сгибались. Подростки глазели на омеговцев, открыв рты, и отчаянно завидовали их кожаным черным костюмам с нашивками, коротким стрижкам, чисто выбритым лицам. Для этих детей Пустоши офицеры были высшими существами.
Расселись кто где, позволив женщинам виться вокруг, подливать воды и пива, подкладывать еду. Молодая темноволосая соседка с тоской посмотрела на Лекса и глубоко вздохнула. Глыба болтал без умолку, заливисто хохотал, блистал умом и красноречием. Старуха дремала.
Из-за забора доносились команды сержантов, уханье рядовых – воспользовавшись возможностью, они купались в озере. Еще всю рыбу распугают. Лекс и сам с удовольствием окунулся бы. Веселье сошло на нет, женщины загрустили. Вскоре Лекс понял, что́ их так расстроило: аппетит гостей. Трудный год ждет Пустошь… Законы гостеприимства и абстрактное понятие долга перед «защитниками» меркнут перед наступающим голодомором. Нет, лучше не думать, нельзя думать так! Омега вернется с победой, и этим людям воздастся.
Избавиться от мыслей помог калека, спросил у капитана, каков план военных действий, правда ли теперь беззаконию на Пустоши пришел конец и будет счастье всем и каждому по заслугам да по потребностям. Лекс отделывался общими фразами, ссылаясь на тайну. Барракуда облизывался попеременно на девушек и пиво, но ни того, ни другого ему не перепало.
Время привала истекало.
Еще до начала операции Лексу вручили в гарнизоне старинный хронометр, и молодой капитан то и дело доставал его из кармана брюк. Ему нравилось тихое тиканье и размеренное движение стрелок, символизирующее собой упорядоченность жизни. Древние все пользовались такими приборами, согласовывали свои действия, чтобы договариваться на неточное «после полудня». В два часа дня – и точка. И понятно, и удобно.
Кто-то коснулся Лекса под столом. Он повернул голову – та самая брюнетка, что недавно вздыхала, заглянула ему в глаза. Девушка немного косила и, казалось, смотрела сквозь Лекса.
– Офицер, – шепнула она, – а пойдемте, я вам свою хату покажу. Я там одна-одинешенька, а хата справная. Как вы прямо.
Сравнение с домом Лекса изрядно удивило. На что намекает молодуха, он понимал: у гарнизона, за стеной, вечно ошивались такие женщины с голодными глазами и повадками течных волчиц. Лекс ими обычно брезговал, снисходил, только когда совсем припирало, а рядовые бегали чуть ли не ежевечерне, хоть это осуждалось и можно было выговор схлопотать. Оставалось еще двадцать минут (он посмотрел на циферблат хронометра), но много это или мало, капитан пока не умел определять.
– Ой, а что это у вас за штука, офицер? Это Древних штука?
– Хронометр. – Лекс все пытался прикинуть, успеет ли «хату посмотреть», и решил, что успеет. – Пойдем поглядим твою хату, а я тебе, хм… штуку покажу.
Брюнетка захихикала и, волнообразно заколыхавшись, потащила Лекса куда-то в глубь деревни.
«Хата», куда девица завела Лекса, оказалась однокомнатным убогим домиком на отшибе, бывшим кузовом грузовика. Внутри было жарко и душно, вместо окон – узкие щели под потолком. На полу валялся тюфяк, напомнивший Лексу о ночевках в пещере Гуса на Полигоне и о Вите. Девица, прижимавшаяся к нему, ничем не напоминала первую женщину – тоньше, фигуристей. Решив не тратить времени, он захлопнул дверь и стиснул брюнетку в объятиях. Но та отстранилась:
– Офицер, а меня Зойкой кличут. А вас как?
– Лекс. – Он притянул Зою к себе и погладил тугую задницу. Под платьем девушка ничего не носила.
– Какое имя красивое! А в поход вы женщин не берете? Тяжело без внимания-то в походе, не приласкает никто, не приголубит… А я бы пошла! Я ж не помешаю, только помогу! А то остались тут одни старухи да дети, а жить-то хочется, чтобы мужчина рядом, чтобы свет посмотреть, людей разных, а то проторчишь тут, да как бабка из ума выживешь…
Лекс попытался заткнуть ее поцелуем. Зоя сопротивляться не стала, но, стоило ему сунуть руку в вырез платья, снова отпрянула.
– Так берете с собой женщин, а? Я бы пошла, я путешествовать страсть как люблю, меня папенька покойный с собой на ярмарку аж почти в Москву брал, но я маленькая была, еще в мужчинах не понимала, а они вились, так и вились кругом! А тепереча я уже большая, все могу, все умею, а уж если кого заприметила – завсегда своего добьюсь и подругой верной буду! Вот увидишь, миленький, не пожалеешь ни разу! – И ухватила Лекса за ремень.
