Три тяжелых пулемета, два «Дегтярева» и снятый с бронеавтомобиля башенный, подавили первую атаку, но противник почти без паузы поднялся в следующую. Ревущая толпа ринулась к Рюгену с разных сторон, группами не более двух-трех человек, чтобы рассеять огонь обороны. Они не искали укрытий, стараясь как можно скорее пересечь открытое пространство, стреляя на ходу из всего оружия.
Пленку сменили, Таланов совершенно не помнил, как разобрались со второй атакой, но знал, что ее отбили. Наверное, минами, потому что главный батальонный минометчик Луконин вместе с ним бегал по третьему этажу с «глухой» стороны дома и через маленькие слуховые оконца бросал гранаты на головы врагам, которые сменили направление атаки и теперь пытались разобрать стену.
Он опять осознал себя от криков в самое ухо. «Щаз! Щаз!» — кричал ему Гаязов, колотя по груди и пытаясь задушить капитана. Таланов отбивался, решив, что прапорщик сошел с ума, но в следующую секунду он уже смотрел на мир сквозь мутные стекла антигазовой маски. Все кругом тонуло в каком-то странном тумане, не то стекла запотели, не то туман был настоящим. Таланов жадно высасывал горячий зловонный воздух сквозь фильтр маски, куда-то бежал, понимая, что Гаязов кричал не «Щаз!», а «Газ!».
Потом маска исчезла. Виктор стоял на коленях, с пустыми руками, без шлема, голова не просто раскалывалась от боли, она сама была болью. Капитан смутно помнил, что приказывал о чем-то, связанном со штыками и рукопашной, но не помнил, что именно. Он не мог сфокусировать взгляд, все — образы, звуки — доходило до него так, словно капитан смотрел на мир через аквариум, в мутном зеленоватом свете, а в уши забили вату. Все вокруг было белым, как будто засыпанным сахарной пудрой. «Пыль», — подумал Таланов и удивился, откуда здесь белая пыль, ведь Рюген не бетонный, а каменный.
Прямо перед ним выросло чудовище, огромное, страшное. Таланов моргнул, чувствуя, как пыль забилась под веки и больно царапает глаза. Окружающий мир скачком прояснился, словно Виктор был близорук и одел очки. Чудовище оказалось Врагом, из тех, из нелюдей. Враг передернул затвор и жизнерадостно улыбнулся капитану белозубой улыбкой, очень доброй, какой-то светлой. Таланов хотел ответить тем же, но мышцы лица свело в болезненной судороге. Не переставая улыбаться, Враг прицелился ему прямо в лицо, и в этот момент кто-то налетел на него с боку, сбил с ног, выбив оружие. Сцепившиеся противники покатились по засыпанному битым кирпичом и белой пылью полу, осыпая друг друга ударами.
Таланов попытался подняться, чтобы помочь кому-нибудь из них, но никак не мог решить, кому. Да и в любом случае ноги его не слушались.
Снова что-то взорвалось, совсем рядом. Виктор потряс головой, которая уже не болела, она просто стала огромной и совершенно пустой. Каждый звук, пробившийся сквозь заложившую уши вату, долго гулял внутри, отражаясь от внутренних стенок потяжелевшего черепа.
В новом обрывке фильма он все так же стоял на коленях. Давешний враг забился в угол, хотя нет, это был уже кто-то другой, в хорошо знакомом английском мундире, почему-то тропической расцветки. Он свернулся в клубок, закрываясь руками и истошно завывая от ужаса, а солдат, имени которого Виктор так и не вспомнил, полз к врагу, оставляя за собой густой карминовый след, волоча собственные внутренности. Он судорожными рывками подтягивал себя вперед, опираясь на локоть левой руки, отталкиваясь ногами, а в правой сжимал кинжал.
«Демьян. Его звали Демьян», — вспомнил Виктор.
Иван Терентьев шагнул из-за края четко очерченного кадра. Без лишней спешки, но и без промедления он прицелился в англичанина и спустил курок. «Токаревка» щелкнула пустой обоймой. Не смутившись, Иван методично, несколькими расчетливыми точными ударами насмерть забил англичанина прикладом. Затем перевернул затихшего Демьяна лицом вверх, досадливо сморщился при виде остекленевших глаз покойного. Отложил ставшую бесполезной винтовку, не отбросил, а именно аккуратно отложил в сторону, подобрал вражескую, деловито сорвал с трупа в тропической форме сбрую с запасными магазинами.
Как-то резко, без перехода «попаданец» буквально напрыгнул на Виктора, занял все поле зрения, от края до края.
— Пошли, их еще много. — С этими словами Терентьев крепко ухватил капитана за ворот и потянул за собой, с усилием волоча по полу как мешок с картошкой.
Таланов попытался остановить его, сказать, что он может идти сам, но не смог даже поднять руки, распухший язык безвольно забил рот. Тело окончательно отказывалось служить. Последним, кого увидел Виктор, был Поволоцкий. Хирург брел по коридору, не кланяясь пулям, словно для него не существовало этих маленьких смертоносных ос, злобно цвинькающих и глухо стучащих по металлу и дереву, выбивавших фонтанчики крошек и пыли из стен. Он приговаривал «Бинт, надо бинт», очень внимательно всматриваясь себе под ноги.
Последнее, что почувствовал Виктор, был невыносимый стыд, выжигающий сердце и душу, выедающий глаза слезами злобы и запредельного презрения к себе. Его солдаты погибали, а он весь бой бродил и сидел.
И тьма накрыла его.
— Бля, капитан, ты же тощий, как шкидла, откуда вес-то?! — рычал сквозь зубы Иван, волоча за собой безвольное тело, как волжский бурлак.
«Попаданец» привык снисходительно относиться к местному военному люду. Ему, ветерану, были смешны маленькие армии, забавные броневички, гордо именуемые «бронетехникой», артиллерия, в которой семьдесят шесть миллиметров считались более чем приличным калибром. Никак не получалось воспринимать серьезно армии, которые в последний раз сходились в настоящей большой войне семьдесят лет назад, еще в эпоху конной тяги и первых паромобилей. Был в его отношении и некий снобизм — он был как-никак солдатом Красной Армии, лучшей армии мира. Разве могут с ней сравниться игрушечные солдатики империализма, пусть даже империализма с человеческим лицом?
Теперь он изменил свое мнение.
«В этом городе каждый, у кого целы руки и ноги, непрерывно сражается», — вспомнилась строчка из письма какого-то немецкого солдата.
Терентьеву не довелось воевать в Сталинграде, но он был уверен, что там было так же. Слепящая ярость, ненависть к врагу, заставляющие забыть обо всем, срывающие любые тормоза, в том числе и инстинкт самосохранения. Готовность стрелять, ловить и бросать обратно вражеские гранаты, а если будет нужно — и накрыть ее собственным телом. Когда закончатся патроны — драться ножами, арматурой и камнями. Состояние, в котором собственная жизнь не просто теряет цену, но теряет смысл и значение само слово «цена». Только желание убить еще одного врага, а если уже нет сил, если жизнь и силы уходят с последними каплями крови — подняться. Подняться и еще на мгновение вырваться из объятий смерти, хотя бы вцепиться в ногу еще одному врагу, подарив кому-то из своих лишнюю секунду, чтобы убить.
