Забегая далеко-далеко вперед и даже за рамки нашего повествования, скажем, что принцесса Стана по прошествии необходимого времени родила прекрасного здорового мальчика, а старший советник Карсс… но не будем все-таки сильно нарушать общепринятых правил и вернемся назад.
Впрочем, их разговор произошел уже после того, как отряд поднялся гуськом по трапу в самолет, так что ни Велга, ни Дитц, ни остальные ничего об этом не знали, а если бы и знали, то это вряд ли помешало бы им теперь использовать предстоящие три часа полета по прямому назначению, а именно – спать. Старая солдатская привычка – спать, как только представляется для этого малейшая возможность, взяла свое, и они спали. Спал лейтенант Красной Армии Александр Велга, блуждая во сне по пещерам Пейаны и не находя выхода; спал таежник Михаил Малышев, и его раскатистый храп соперничал с гулом двигателей; спали без сновидений сер-жант Сергей Вешняк и рядовой Валерий Стихарь, которому снилось, что он пьет пиво на левом берегу Дона, любуясь раскинувшимся на правом берегу родным Ростовом, и золотое летнее солнце дрожит на донской волне. Спал обер-лейтенант вермахта Хельмут Дитц и хмурился во сне – ему снился разрушенный, погибший Дрезден. Пулеметчик Рудольф Майер и ефрейтор Карл Хейниц, как ни странно, видели во сне одно и то же: русскую инструкторшу по прыжкам с парашютом Надю, которая буквально покорила их простые солдатские души выдающимся бюстом, нежным голосом и длинными ногами. Причем Руди сон снился эротический, в котором они с Надей, уединившись почему-то в аварийном модуле космического крейсера "Невредимый", приступали к волнующему сближению. И все было бы в этом сне прекрасно, если бы не проклятый тяжеленный и холодный "МГ-42", который то вываливался на них в самый ответственный момент откуда-то сбоку, то падал сверху, то оказывался прямо под задницей снизу, в общем, как мог отвлекал внимание и оказывался третьим лишним. У Карла же Хейница, наоборот, сон носил платонический характер. В нем он знакомил Надю со своей мамой, которая очень сердилась и не понимала, как он, такой дисциплинированный и хороший в прошлом мальчик, а ныне солдат непобедимого вермахта, мог взять в невесты русскую. Карл объяснял, что война давно кончилась, а мама махала на него руками и говорила: "Как это кончилась? Слышишь гул моторов? Это наши славные люфтваффе летят бомбить русских. Где твой автомат, сын мой? Стыдись!" Карл просыпался, оглядывался по сторонам, судорожно нащупывал между колен автомат и, сообразив, где находится, с облегчением засыпал снова, чтобы увидеть все тот же сон. Рыжий же Курт Шнайдер, как и Сергей Вешняк, снов не видел, хоть и улыбался во сне.
Их сбили перед самым рассветом. Самонаводящаяся ракета "воздух – воздух", выпущенная с "МиГ-25", напрочь оторвала правую половину крыла вместе с двигателем.
Им повезло дважды: в том, что не взорвались дополнительные баки с горючим, и в том, что Михаилу Малышеву удалось быстро открыть аварийный люк.
Позже Велга, как ни старался, не мог отчетливо вспомнить подробностей тех жутких минут в падающем самолете. Кажется, все тот же силач Малышев помог ему вывалиться в леденящую и воющую тьму за бортом, и полностью он пришел в себя только тогда, когда над головой с длинным хлопком раскрылся спасительный парашют.
Здесь, наверху, было холодно, просторно и пусто. Он видел ярко мерцающие разноцветные звезды над головой, бледно-желтую и какую-то удивительно прозрачную полосу рассвета внизу на востоке и чей-то парашют слева под собой. Вот что-то полыхнуло оранжевым и алым внизу на земле, и через некоторое время звук взрыва достиг его ушей. "Самолет, – подумал он. – Это наш самолет. Интересно, всем ли удалось спастись? Надеюсь, всем. Сидели мы кучно, близко к люку и были пристегнуты. Странно, однако. Стоит только тут, на Земле, заснуть в каком-либо виде транспорта, как тебя тут же будят весьма оригинальным образом!" Он усмехнулся подмеченному совпадению и тут же подумал, что сбивают его тоже уже второй раз и это для него, пехотинца, явно многовато. А если учесть, что первый раз его сбили совсем недавно и к тому же в космосе, когда он находился на борту боевого инопланетного корабля, то уж и совсем перебор получается.
Земля встретила его жестким ударом по ногам и предрассветной мглой, которая, однако, постепенно рассеивалась. Здесь, внизу, было еще довольно темно, но он уже различал какие-то деревья слева, а еще через некоторое время понял, что находится на лесной поляне, и это обстоятельство его отчего-то обрадовало.
– Надоели горы, пещеры, степи и космос, – бормотал он, освобождаясь от парашюта и с наслаждением вдыхая сыроватый свежий воздух. – Лес – это хорошо. Однако где же остальные?
Именно для такого случая у каждого из них имелись сигнальные ракеты, но сейчас пускать их было бесполезно, так как густой утренний туман сводил видимость на нет, а разнести их друг от друга могло на приличное расстояние – там, наверху, как припомнил Велга, дул сильный ветер. Туман светлел.
Соорудив из парашюта нечто вроде подушки, Алек-сандр бросил ее возле первого же росшего у края поляны дерева и уселся, опершись спиной о ствол. Постепенно, вслушиваясь в обнимавшую его лесную тишину, вдыхая лесной воздух, он понял, что чего-то в этой тишине и в этом воздухе явно не хватает. Как житель большого города он не сразу додумался, чего именно, но, будучи разведчиком, все же сообразил, и сообразил довольно быстро.
Пения птиц и запахов.
Птицы почти не пели. То есть он слышал, как где-то пару раз каркнула ворона, потом чирикнула какая-то пичужка, кто-то свистнул и защелкал над головой. Это были звуки, явно издаваемые птицами. Хоть он и не мог определить этих птиц (кроме вороны), но уж разобраться в том, что это именно птицы, мог. Но их было очень мало! Пусть он родился и вырос в Москве, но за годы войны ему столько раз приходилось ночевать в лесу и встречать в нем новый день, что утро в лесу стало для него таким же привычным, как утро в городской квартире, где в открытую форточку вместо птичьего гомона с рассветом врываются совершенно иные звуки: звон трамвая, гудки машин, стук каблуков по мостовой. Впрочем, пели птицы и в городе, пели. Особенно весной или летом где-нибудь в парке или подальше от центра… Тут же отчего-то вспомнилась ему Машенька Новикова, которая была на два года старше, жила в Лефортове, рядом с парком, и чьи родители уехали летом тридцать шестого в Крым на все три месяца. Его же родители тогда тоже отбыли из Москвы в длительную командировку, и он в то лето практически не ночевал дома, тем более что у родителей Машеньки квартира была ОТДЕЛЬНАЯ. Да… тогда по утрам за настежь распахнутым окном тоже пели птицы, и он, проснувшись, слушал их пение, а рядом на подушке покоилась прелестная кудрявая головка Машеньки, и первый солнечный луч золотил легкий пушок на ее щеке… Очнись, лейтенант! Здесь нет никакой Машеньки Новиковой. Погибла Машенька в январе сорок второго года во время бомбежки, и остались от нее одни только сладкие и горькие воспоминания. А если бы и пережила она войну, то уж точно не дотянула бы до этого дня, а если бы и дотянула, то была бы уже почти столетней старухой, слепой и глухой. Так что нет Машеньки. А есть автомат Калашникова (замечательное, кстати, оружие – вот бы им такое в сорок первом!), пистолет "ТТ", рюкзак в ногах, парашют под задницей и незнакомый лес кругом. Лес, в котором практически не поют птицы и пахнет как-то странно. Точнее, не странно, а мало. Мало птиц и мало запахов. В прифронтовых лесах, помнится, тоже мало пели птицы – чуяли близкую войну, но уж чуть подальше от передовой, там, куда не долетали снаряды, заливались, как и положено. И пахло, конечно, в тех иссеченных боями лесах тоже иначе. Смертью там частенько пахло, да сгоревшим порохом и толом, да кислым солдатским потом. А здесь – нет. Травой пахнет, листвой и даже, кажется, какими-то цветами. Но запах слабый, ненасыщенный. Обычно в лесу воздух более густой, что ли, а тут…
