Олег Волховский - Люди огня

В воде пруда отражалась луна. Снова полная. Как в ту ночь.

Эммануил оперся рукой о ствол дерева. Поза хозяина.

— Рад видеть тебя, Пьетрос.

Я склонил голову.

— Я рад, что ты остался. Я знаю, о чем ты думал. Тебе трудно. Трудно вам всем. Вы еще в Воинствующей церкви, а не в Торжествующей. На войне как на войне. Меч, который я принес, кто-то должен поднять и обагрить кровью. Этого не избежать, как бы нам ни хотелось. «Добро и зло — суть время». Так писал один дзэнский мастер. Догэн. В этом он прав. Бывают периоды упадка, когда божья Церковь становится синагогой Сатаны, а ее слуги — его слугами. Так стало перед моим приходом, иначе в нем не было бы нужды. Мы еще многих можем спасти. Вывести к свету. В этом наша цель. Но если люди отворачиваются от меня — они погибли. Тогда мы должны не дать им увести за собой других. Убить? Да! Но убить одного для спасения многих. Ты убил Погибшего, Пьетрос. Его уже нельзя было спасти. И тем более опасного Погибшего, что он мог увести за собой многих и многих.

Я кивнул. Я уже верил в это. Мне было удобно в это верить.

— Пошли!

Я обернулся и увидел на дорожке фигуру одинокого монаха, спешащего куда-то в сторону, противоположную той, откуда я пришел. Он показался мне знакомым. Монах остановился, повернулся к нам и почтительно поклонился.

Такуан Сохо! Что он здесь делает?!

Эммануил с усмешкой смотрел на меня.

— Да, еще один твой спасенный.

— Мой спасенный…

— Как? Неужто забыл? По просьбе Варфоломея ты подписал два помилования дзэнским монастырям: Эйхэйдзи — монастырю мастера Догэна, где скрывался китайский Император, и Токайдзи — монастырю Такуана Сохо. Их пощадили.

Да, до бумаг Варфоломея я еще не дошел.

— Я был недоволен этим помилованием, — продолжил Эммануил. — Но Варфоломей заслуживает награды. Если ему так хочется устроить чайную церемонию с мастером Такуаном и дзэнским мастером Догэном — пусть будет. Они согласились участвовать в обмен на то, что их монастыри пощадят. Правда, у меня было свое условие — признание меня Майтрейей. — Он улыбнулся. — Мы договорились.

В глубине сада скрывалась маленькая хижина с низкой дверью. Я согнулся в три погибели, чтобы войти внутрь.

Свет луны из окошка под потолком освещал комнату. Метров восемь-девять. Приглашенные едва умещались в тесном помещении. Сидели по-японски, на циновках. Эммануил на самом почетном месте, у токонома [73]. Рядом с ним Варфоломей, Иоанн, Мария, Хун-сянь, Филипп, Матвей. Тэндзин, Хатиман и незнакомый мне буддийский монах. Очевидно, Догэн. Такуан готовил чай, стараясь не встречаться со мной взглядом.

В токонома стояла фарфоровая ваза с нераспустившимся цветком белой хризантемы. И на вазе, и на бутоне блестели капли росы. А в нише висел свиток с надписью. Я еле разобрал слова в полутьме.

«Легко войти в мир Будды, трудно войти в мир дьявола» [74].

Я ничего не понял. Или не хотел понять? Почему трудно? И в какой мир я вхожу?

От дзэнской свободы на меня веет вселенским холодом. Я погружаюсь в пустоту. Нет! Мне приятнее думать о личном Боге, о руке, протянутой ко мне из иных сфер бытия. Впрочем, наши чувства — не критерий истины что бы ни писал об этом Владимир Соловьев [75].

Говорили о философии. Тон задавали Догэн и Такуан. Быстрый диалог. Спонтанные ответы. Варфоломей наслаждался, я ничего не понимал.

При чем здесь сухое дерево? И почему на нем слышен вой дракона? Просто система символов, которой я не знаю?

— Сухое дерево — это нирвана, — пояснил Варфоломей.

— Если это сухое дерево, зачем же к ней так стремятся?

Я не понимаю дзэн. Хотя, возможно, я начал не с того конца. Нужно сначала достичь просветления, а потом уже пытаться понять дзэн.

Большая чашка зеленого чая ходила по кругу. Каждый отпивал по два-три глотка, вытирал ее край кусочком шелка и передавал следующему. Странное ощущение — как от вина.

— Это прощальная церемония, — сказал Эммануил. — Мы прощаемся с островами. На востоке три древних царства: Индия, Китай и Япония. Нас ждет первое из них. Индия! Ты поедешь со мной, Пьетрос?

Я склонил голову.

— Да.

— Итак, наш путь в Индию. А потом — Иерусалим!

Мы покидали чайный домик на рассвете. Я шел по садовой дорожке, и мой взгляд упал на то самое дерево, на которое вечером опирался Эммануил. Ветер слегка шевелил пожелтевшие листья. Засохшее дерево. И я вспомнил о бесплодной смоковнице.

Мы едем по улицам Калькутты. Обманчиво европейская архитектура: слишком много балконов, террас и декора в восточном стиле. Из боковых переулков плывет запах бананов и пряностей, смешанный с вонью человеческих испражнений. Цветут глицинии. До сих пор цветут! Пасмурно. По небу угрожающе ходят тучи, но так и не могут пролиться дождем, словно их кто-то останавливает.

Мы в белом открытом автомобиле, длинном, как «Линкольн». Впереди шофер, мы сразу за ним. Я рядом с Господом. Последнее время он приближает меня к себе. «Скоро твоя сущность изменится, Пьетрос. Ты уже готов, Помнишь Варфоломея?» Помню! Еще бы не помнить! Мне страшно и сладко одновременно. «Сегодня», — тихо говорит он. Ощущение, как после стакана водки.

На заднем сиденье Хун-сянь в белом с красным и Мария в голубом. Мария непосредственно за мной. Я спиной чувствую ее ревность.

По обе стороны улицы толпится народ, еле сдерживаемый цепочками полицейских. Слишком узкий проход. Опасно.

Марк едет впереди с частью охраны. Он взволнован. То и дело кто-нибудь из толпы бросает цветочную гирлянду на шею Господу и падает ниц. Полицейские не могут этому помешать. Марк пытается остановить безобразие: «Мало ли что в этих венках!» Но Господь останавливает его самого. Машет рукой:

— Оставь!

Время от времени он снимает очередную гирлянду и передает назад, Марии. Она уже вся в цветах.