– Запишем, – вздохнул Гумилев. – Стало быть, вы решили убить Ницше, чтобы прославиться? По совету продюсеров?
– Да. То есть нет! Я из идейных соображений.
– Да бросьте вы глупости говорить… И кто эти продюсеры?
– Немцы.
– Надо выяснить, что за немцы, – протянул поэт.
– Да простые немцы, – бросил Соловей. – Один негр, другой араб.
– Все-таки бредит, – констатировал я.
– Нет, сейчас такое действительно случается, – после небольшой паузы отозвался Гумилев. – Кстати, вы знаете немецкий?
Земля под нами уже превратилась в шар, челнок мчался в просторах космоса, а невесомость не наступала. Значит, шли мы по-прежнему с ускорением.
– Нет, – заявил наш пленник.
– Я спрашивал Даниила, – хмыкнул Николай Степанович. – А вы-то зачем врете, любезный?
– Я не вру!
– А кто по-немецки на пустыре орал?
Соловей насупился и замолчал.
– Увы, я изучал только английский язык, – ответил я на вопрос поэта.
– Зато у вас есть имплантаты, – заметил Гумилев. – А у меня в комме – универсальная программа-полиглот. Не хотите выучить язык прямо сейчас?
– Зачем?
– Я догадываюсь, куда мы летим. На Луну, в немецкий сектор. Мне кажется, владение языком там пригодится. Выведем на чистую воду загадочных продюсеров.
– Они по-русски прекрасно говорят, – заявил Соловей.
– Хорошо, и тем не менее…
Николай Степанович достал свой комм-луковицу, поколдовал с ним. Мой комм отстраненно поинтересовался:
– Принять программу с чужого информационного устройства?
– Да, – ответил я, понимая, что скинуть на мой комм можно что угодно, вплоть до вируса. Или вирус искусственный интеллект моего комма все же распознает?
Гумилев выглядел таким всезнающим и уверенным в себе, что я начал относиться к нему с подозрением. Кто знает, что у него на уме? Современники рассказывали, что он всегда был таким: самоуверенным, бескомпромиссным, твердым. Сейчас он, видимо, решил вести какую-то свою игру.
Комм начал тихонько попискивать. В районе разъема имплантатов чувствовалась легкая щекотка, мысли рассеивались.
– А вы хорошо говорите по-немецки? – спросил я Гумилева.
– Неплохо, – ответил поэт. – Практиковался в последнее время изрядно. С тем же Ницше разговаривал – полагаете, мы прежде знакомы не были?
– Не задумывался об этом.
– Пытался склонить его к сотрудничеству… Правда, не по просьбе Галахада.
Гумилев поднялся из удобного мягкого кресла – ему, видимо, наскучило наблюдать за действиями автопилота – и подошел к шкафу. Убранство космолета было выполнено в стиле ретро: стилизованные под дерево поверхности, ковер на полу, нарочито вычурная резьба. Когда Николай Степанович открыл дверцу шкафа, очарование старины развеялось. Дверца оказалась тонкой, металлической.
В шкафу обнаружился пулевой револьвер, который поэт любезно отдал мне, несколько комплектов белья, книги.
– Настоящие книги… – завороженно протянул Гумилев. – Здесь их только в вирте и в музеях встретишь. Проклятые голографические панели, или, как их еще называют, букридеры…
– Что же читают хозяева этого космолета? – поинтересовался я.
Николай Степанович вынул из шкафа толстый том и продемонстрировал мне обложку, на которой было крупно написано: «Моя борьба».
Надпись я воспринял сразу в переводе, будто бы всю жизнь читал по-немецки, и только потом сообразил, что слышал о книге прежде, правда, называлась она «Mein Kampf». То есть она и сейчас так называлась, но для моего слуха это звучало уже по-другому. Вот вам и автоматическое изучение языка…
– С каких пор эстрадные певцы увлекаются такой литературой? – поинтересовался я у Соловья.
– Откуда я знаю, что это за книга? Это же не мой катер, – проскулил Дима. – Я и о револьвере не знал.
– А то бы перестрелял нас?
– Что вы собираетесь со мной сделать? – грустно спросил Соловей. – Я в полицию хочу. Вы какие-то опасные типы.
– Рано нам в полицию, любезный, – ответил Гумилев.
* * *
Комната Хонгра была обставлена в восточном стиле – наверное, Карлом. Маленький столик с кальяном, большая кровать, шкаф, ковер на полу. На ковер Хонгр и прилег, катая из руки в руку шар коммуникатора. Надо поговорить с Мерлином, выяснить задачи и решить для себя, стоит ли их выполнять… Но начинать тяжелый разговор не хотелось!
Гумилев… Кажется, Хонгр читал его стихи в юности. Стало быть, личность легендарная. И жил примерно в одно время с Че Геварой… Интересно, были ли они знакомы тогда?
Сделав запрос по Сети, Хонгр выяснил, что встречаться с его кумиром русский поэт никак не мог – революционер родился через семь лет после того, как Гумилева расстреляли на противоположном конце земного шара. Причем расстреляли за участие в контрреволюционном заговоре. Все возвращается на круги своя? Поэт-монархист вновь стал поперек дороги революционерам?
Такая трактовка Хонгру активно не нравилась. Революцию порой нужно защищать с оружием в руках – но вовсе не от поэтов и философов.
Наугад открыв файл со стихами поэта, Хонгр прочел:
Прекрасно в нас влюбленное вино,
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
И ведь правда – как быть со стихами? Сами собой всплыли в памяти прочитанные прежде, в прошлой жизни, строки:
Луна плывет, как круглый щит
Давно убитого героя,
А сердце ноет и стучит,
Уныло чуя роковое.
Все они сейчас на этом щите, как древние воины Спарты, которые должны были вернуться или со щитом, или на щите, но не бросить оружия, не отступить перед врагом. Но кто враг, кто друг? Давно убитые герои обступают его, вновь пытаются вершить судьбы мира. Великие люди великих эпох – и он, пешка в их игре, упавший в траву дротик…
Еще один стих из файла был словно о самом Хонгре. Ах, как дивно сказано, как музыка звучит в каждой строчке!
Сады моей души всегда узорны,
В них ветры так свежи и тиховейны,
В них золотой песок и мрамор черный,
Глубокие, прозрачные бассейны.
Комм задрожал, запульсировал лиловым. Над ковром появилось изображение Лилии – прищуренные глаза, собранные в хвост волосы.
