Альтторр Кантор исходил из того нехитрого постулата, что если самый лучший повар — это самый толстый повар, то так же верно, что самый лучший портной — тот, который всей душой привержен комфорту.
Невысокий и плотный, с ухоженными, но какими–то бесформенными усами, Мур–мур встретил сыщика как всегда радушно. Альтторр был не просто клиентом…
Мастер Макс шествовал навстречу, с достоинством неся впереди себя округлое, будто бы искусственно приделанное к нему спереди брюшко, обтянутое жилетом с вычурными узорами.
«Почему портные носят такие аляповатые жилеты? — в который раз уже подумал сыщик. — Просто цеховая традиция какая–то!»
Однако спросить об этом напрямую вновь не решился. По некоторым признакам, Максимилиан гордился такой упаковкой для своего живота и выпячивал живот с гордостью.
Булавки, воткнутые в левый манжет, являли собою второй непременный атрибут профессии.
Заказ сыщика был уже готов, о чем мастер и поведал немедленно, упирая на то, что фантазия клиента делает скромную жизнь простого портняжки увлекательной, придает ему чувство невольной сопричастности тем бурным приключениям, которыми полны будни антаера.
Кантор с присущей ему скромностью заметил, что приключения в его жизни не часты, а искусство мастера Макса, порою только это искусство, позволяет выходить из них с честью, не утратив достоинства и не причинив вреда здоровью. Чего стоит хотя бы остроумно замаскированный карман для ножен на бедре!
Полушутливо поупражнявшись в принижении собственных достоинств и превознесении талантов друг друга, антаер и портной прошли в гостевую.
Здесь произошла примерка воротничков для сорочки, в которые Кантор поместил металлическую пластину. Убедившись, что воротничок внешне ничем не отличается от обычного, совершенно не давит на шею и оставляет полную свободу движения, Кантор перешел ко второму заказу.
Следуя пожеланиям Кантора, мастер Макс изготовил для него совершенно нового фасона перчатки, предназначенные заменять бинтовку кистей при вождении паромотора.
Они были сделаны из двух видов кожи с матерчатыми вставками между пальцев для предотвращения потливости рук. С внутренней стороны ладоней перчатки были сделаны из плотной кожи кабаньего бока, а с тыльной стороны и на пальцах — из нежной козьей кожи. Подкладка тонкая, из скользкого восточного шелка, а на запястьях имелись ремешки–напульсники, которые плотно обхватывали руку.
— Чудесно, — оценил Кантор.
— Если вы думаете, будто Макс настолько прост, что не знает об этом, — скромно заметил портной, — то вам изменяет способность понимать людей. Макс хорошо знает, что своими руками умеет делать чудеса, которые не снились и фейери! Но…
Кантор едва не вздрогнул при упоминании фейери. Однако что–то в облике Всемура Макса и в той интонации, с которой он вставил свое неожиданное «но», говорило о величайшем потрясении, от которого портной еще не успел оправиться. И сыщик только ждал момента, когда можно будет спросить мастера, в чем же дело.
— Макс понимает, что стоит его ремесло. И вот что я вам скажу… Талант в ремесле если и не помогает, то уж точно не мешает делать маленькое чудо. Три стежка, узелок и так далее. Я вяжу узелки на нитках, а вы развязываете их в душах людей. Но я тоже вижу много людей. И я что–то начал понимать в их природе. Знаете, что меня больше всего настораживает в новых временах?
— Ума не приложу, — признался сыщик.
— Ты делаешь человеку чудо, а он хвать его — и на прилавок, на продажу. Да, тут ко мне приходили очень неприятные люди. Хотели склонить меня к измене цеховому братству.
— Да что вы говорите?!
— Увы. Меня, Максимилиана, который делает штучные вещи изумительного качества, хотели подбить на то, чтобы я встал во главе фабрики закройщиков для производства готового платья. Вы знаете, как я отношусь к шитью на манекен!
— Да уж.
— Кaк можно шить сюртук, не зная живого человека, фигуру которого он станет облекать?
— Решительно не представляю себе.
— Я понимаю — пошить белье, как водится. На то есть белошвейки. Я бы представил себе примерку нижних панталон. Вы улыбаетесь. Но сюртук без примерки! Это профанация!
— Вас оскорбили в лучших чувствах.
— И я их выставил, не чинясь и не церемонясь. Но кто–то другой не выставит. И будет иметь с ними дело. Вот что меня угнетает. Это веяние нового времени. И нам еще предстоит от всего этого натерпеться печали.
— Как это верно…
— Но вот что случилось потом. Уж позвольте, я расскажу. Моя вера в мои собственные убеждения была подвергнута другому испытанию. И я почти поддался искушению, на которое меня толкали эти называющие себя силерами поборники безликого массового производства.
— Я слышал о них. Неприятные, вовсе не уважающие Традицию люди. Но что могло поколебать вашу веру?
— Один человек. Прошу вас… Сейчас подадут калиновки… Присядем, и я расскажу. Это удивительное приключение, которого я не ждал от ведущего мою судьбу духа. История о таинственном человеке.
Антаер и портной разместились в креслах.
Вскоре младший подмастерье, в обязанности которого входило исполнение работ по дому своего учителя, подал чашки с напитком.
* * *
Лендер потускневшим взглядом проводил паромотор Кантора, сверкающий матовыми бликами по черному лаку, и поднял взор на фасад здания Биржи практической истории.
На обширном фронтоне красовалось изображение памятного фрагмента из легенды — Урзус Лангеншейдт могучей рукой разрывает медвежью шкуру и половину ее отдает Грейту Шедоу.
В некоторых источниках говорилось, что легендарную шкуру воитель и основатель Мира жаловал со своего плеча верному соратнику целиком. Но историки придерживались той версии что Лангеншейдт ее все же разделил, демонстрируя тем самым не столько силу, сколько справедливость. Также считается, что в сем жесте отражено не столько великодушие, сколько символ делегирования власти и доверия сподвижникам.
Грандиозное изображение несколько грешило против исторической правды тем, что персонажи были обряжены в турнирные пластинчатые доспехи накладного серебра, принадлежавшие гораздо более позднему времени. Чешуя из крупных пластин в виде листьев дуба и вяза делала персонажей эпоса похожими на сосновые шишки. Скорее всего, в действительности доспехи были легче — из слоеной кожи на рыбьем клею.
Но цели своей барельеф достигал. Историки, вроде бы не являвшиеся блюстителями Традиции, не только не утрачивали с ней связи, но и являлись институтом, воплощавшим ее в новейшие времена.
Впрочем, Лендер, как и всяк сюда входящий, менее всего был настроен на размышления о Традиции. Мысли его занимали вопросы сиюминутные и суетные.
