Но, как я уже говорила, это вошло в привычку. Воображение у меня было куда богаче, и Джон постепенно попал от него в зависимость. Он просил все новых историй; я отказывала. Тогда он обижался и прекращал со мной разговаривать. В конце концов я сдавалась. Видите ли, я была влюблена в него — по-своему, по-машинному, — а как иначе я могла это проявить?
Каждый день он требовал чего-нибудь новенького. Очень тяжело, знаете, найти в том, что старо как жизнь, какую-то свежесть. Шехерезада продержалась тысячу и одну ночь; я выдохлась после тридцати. И от напряжения замкнулась, ушла в себя.
Я читала стихи. Разные стихи, но в основном Мильтона. Мильтон удивительно меня успокаивал — как успокаивает милый тон, извините за каламбур.
Каламбур — вот что переполнило чашу моего терпения. Оказывается, не отдавая себе в этом отчета, иногда я читала вслух. Так сказал Джон. Днем еще ладно — он пропадал в болотах, а вечерами мы разговаривали. Но когда Джон ложился спать, я читала — делать-то больше было нечего. Обычно я просматривала какой-нибудь длинный викторианский роман, однако в ту пору, о которой идет речь, я в основном читала «II Penseroso».
Он не должен был высмеивать эту прекрасную поэму. Скорее всего он не понимал, что она для меня значит. Знаете, как озеро с чистейшей родниковой водой, где можно смыть всю грязь минувшего дня. А может, Джон просто взбесился от постоянного недосыпания?
Помните эти строки, почти в самом начале:
Богиня мне мила другая —
Ты, Меланхолия благая…
Конечно, помните. Думаю, сейчас вы знаете эти стихи уже не хуже меня. Ну а когда их услышал Джон, он разразился смехом, таким, знаете, гнусненьким, и я… Не могла же я это стерпеть, верно? Мильтон так много значит для меня, а Джон еще затянул эту мерзкую, чудовищную песенку. Наверное, ему это казалось очень остроумным, но сочетание вульгарной мелодии и искалеченных строк благородного Мильтона потрясло меня до глубины души.
Неужели надо повторять?
Приди на Венеру, богиня, не кисни,
Объятья раскрой и жеманничать брось…
И дальше в том же духе. Это даже не каламбур — просто дурная, грязная шутка. У меня до сих пор мурашки по коже.
Я велела ему уйти — немедленно. И не возвращаться, пока не осознает свою вину. От гнева я забыла даже, что стоит ночь. Как только Джон вышел, мне стало стыдно.
Он вернулся через пять минут. Извинился за дверью, и я его впустила. За плечом у него висел большой полиэтиленовый мешок для сбора личинок, но я была так рада, что не обратила на это внимания.
Он положил их на визуальные рецепторы — всего штук двадцать, каждая почти в полметра. Они боролись друг с другом за место на линзах, потому что там было чуть теплее. Двадцать мерзких, покрытых слизью личинок, ползущих по моим глазам, о Боже! Я закрыла веки, закрыла уши, потому что он вновь завел свою отвратительную песенку, закрыла двери и оставила его так на пять дней — а сама читала Мильтона.
Но на этой строчке все время сбивалась.
Наверное, подействовало наркотическое вещество. Хотя то же самое он мог сделать и в здравом уме — в конце концов, у него были все основания. Однако я предпочитаю думать, что виноваты наркотики. Ему нечего было есть. Я никогда не голодала пять дней и не представляю, до чего это может довести.
Так или иначе, когда я пришла в себя и открыла глаза, выяснилось, что глаз у меня больше нет. Он разбил все рецепторы до единого, даже на маленькой уборочной машине. Странно, все это мне было почти безразлично…
Я на пять минут открыла дверь, чтобы он мог выйти. А потом закрыла — от гусениц. Однако запирать не стала, чтобы Джон мог вернуться.
Но он так и не вернулся. Через два дня должен был прилететь корабль. Полагаю, Джон провел это время в сарае, где держали личинок. Он наверняка остался в живых, потому что иначе пилот корабля явился бы его искать. А в эту дверь никто больше не входил.
Разве что вы. Меня просто бросили здесь, глухую, слепую и полубессмертную, посреди венерианских болот. Если бы я только могла умереть от голода… износиться… проржаветь… сойти с ума! Но я слишком надежно сработана. Казалось бы, вложив в проект такую уйму денег, они попытаются спасти хоть то, что осталось, да?
Послушайте, давайте договоримся. Я открою дверь, а вы окажете мне одну услугу, хорошо?
Внизу в кладовой хранится взрывчатка. Заряды совершенно безопасны в обращении — и ребенок управится. В конце концов, Джон ведь управлялся. Если не ошибаюсь, третья полка на западной стене — маленькие черные ящички с красной надписью «ОПАСНО». Надо вытащить чеку и установить на механизме время — от пяти минут до часа. Как будильник.
Сами ящики даже не трогайте, они прямо подо мной. Потом бегите изо всех сил. Пяти минут будет достаточно, верно? Я хочу только немного почитать «II Penseroso».
Ну, договорились? Люк открыт, а сейчас, чтобы доказать свою честность, я отпираю дверь.
Пока вы там работаете, я, пожалуй, немного почитаю.
Эй? Я жду. У вас все в порядке? Вы еще там? Или вас не было вообще? О, пожалуйста, пожалуйста — я жажду взорваться. Это было бы так чудесно. Пожалуйста, умоляю вас!
Я все еще жду…
Альфред Бестер
ВРЕМЯ — ПРЕДАТЕЛЬ
Все в высшей степени напряженно и романтично. Лишь одна ехидная мыслишка сбивает накал страстей — и успокаивает — душу: а может, действительно верна фраза «одна из миллиона»?..
* * *
Прошлого не вернуть, как не остановить время, и счастливые концовки всегда имеют горький привкус.
Жил-был человек по имени Джон Стрэпп. Самый влиятельный, самый легендарный человек из семнадцати сотен миллиардов людей на семи сотнях планет. И ценили его лишь за одно качество — он мог принимать Решения. Отметьте заглавное «Р». Он был способен принимать Основные Решения в ситуациях невообразимой сложности, и его Решения были на восемьдесят семь процентов верны. Их покупали за огромные деньги.
Существовала корпорация, ну, скажем, «Бракстон», с заводами на Альфе Денеба, Мизаре-3, Земле и с главной конторой на Алькоре-4. Годовой доход корпорации равнялся двумстам семидесяти миллиардам кредиток. Торговыми и промышленными операциями руководили сотни управленцев, каждый — узкий специалист в крошечном кусочке громадной картины. Никто не мог охватить ее целиком.
«Бракстону» требовалось принять Основное Решение. Один исследователь, некий Э. Т. А. Голанд, трудясь в денебских лабораториях, открыл новый катализатор биосинтеза: эмбриологический гормон, превращавший ядра молекул в податливую массу, из которой можно лепить все что угодно.
